— Встреча! А скажи: сквозь землю тебе в ту минуту не захотелось провалиться?
— А Варька — это совсем не она. Подруга Христи. Из одного села под Хоролом.
— Где это? Когда?
— В Таврии. В экономии. Во время молотьбы. В тринадцатом это было. Я ж тебе как-то рассказывал, что после Луганска несколько месяцев безработным был.
— Помню. Это — когда в Ростове…
— Да мы не только в Ростове побывали тогда. Весь юг, поди, исколесили. Один в Таганроге остался, грузчиком в порту. А мы с Петром решили дальше кочевать. На поезд денег уже не хватило — дожились до ручки, — пешком отправились. А край не близкий. И все степь да степь. Июнь месяц. Как по горячей сковороде идешь. К Николаеву шли, родич там у Петра на судостроительном был. Верст двести уже отмахали. Устали — дальше некуда. С непривычки босиком по этакой Сахаре — шутишь! Хоть на четвереньках ползи. Вот мы и сделали привал — нанялись в экономию. В конторе как заглянули в паспорта — из Луганска, — сразу не хотели и брать. Но большая запарка у них тогда с ремонтом молотилок вышла — взяли-таки. Сперва на ремонте работали, потом Петро так в мастерских при главной усадьбе и остался, а я с паровиком и молотилкой — в степь. Верст за десять стали табором. Так и жили там на отшибе. И хоролчанки эти там же, на току работали: Варька, вторая — теперь уже тебе ясно — Христя.
— Хорол — это где-то здесь неподалеку? — спросил Кузнецов.
— То-то и есть, Василь Иванович! Соседний уезд. Я как узнал, что они из-под Хорола, будто родные мне стали. Еще мальчонкой был, помню: как раз через наше село хоролчане, миргородцы, черниговцы в степь туда на заработки каждую весну проходили, а осенью обратно возвращались. Первым делом спросил у девчат, не проходили ли они через Ветровую Балку. «А как же, проходили. Еще на запруде под вербами отдыхали. А на другом берегу пруда экономия». Так и есть. Моя Ветровая Балка. Ну, а тут же, от запруды крайняя хата, родные мои живут. Нет, хаты они, конечно, не заприметили. Ну да все равно. Уже одно то, что мимо родных ворот проходили! И ко мне девчата как-то сразу приязнь почувствовали. Обе молоденькие, впервые на заработки пришли в эти края. Но хотя и впервые, а знали уже по рассказам, что это такое — Таврия. Вот и боязно им. А тут, видят, человек вроде бы надежный: сам не обидит и другого в обиду не даст…
— Вот именно «вроде бы», — не преминул вставить Кузнецов.
Артем помолчал в нерешительности — ответить ли на реплику товарища или продолжать свое повествование? И решил:
— Ты, Василь Иванович, так разговариваешь со мной, таким тоном, будто я преступник какой. А я преступления за собой или даже вины перед ней не чувствую никакой. Одна моя вина — в том, что полюбил так безрассудно. Как с кручи в воду головой вниз ринулся. Не подумал о корягах. А впрочем… любовь дело такое — думай не думай… Лотерея. Не скажу, что все женщины, но большинство из них такие: ты с ней пуд соли съешь, а так толком и не узнаешь, на что она способна. Такой была и Христя…
— Пуд соли, говоришь? — перебил его Кузнецов. — Выходит, порядочно знал ее?
— Без малого всю молотьбу.
— Ого!
— А ты не смейся, Василь Иванович. Один месяц в такой обстановке — на току, возле молотилки, — целого года обычного стоит, а пожалуй, и не одного года. Ведь день за днем, от зари до зари, на глазах один у другого. А нигде так, как в работе, да еще в работе гуртом, не познаешь человека — работящий он или лодырь, совестливый или лукавый. Да и не только на работе — несколько раз в день за миской. А ведь и это не пустяк. Уже одно то, как кто ложкой из миски набирает, как ту ложку ко рту подносит, в какой-то мере характеризует человека. Да и не только ведь скулами ворочаешь — разговариваем тоже. Но больше, конечно, вечерами. Как ни уморишься, бывало, за день, а каждый вечер хоть с полчасика посидим. То песни поем, то просто тихо беседуем все вместе. А потом стали мы с нею и от компании уединяться. Одним словом, не скажу — прошло ли недели две, как мы слюбились с нею. И так она мне в душу запала, так полюбилась и красотой своей, и ласковым нравом. Сирота была. Жила в чужой хате с матерью и двумя сестричками. Когда-то хата их собственная была, но года за два до этого решил отец идти «в перевод», продал ее, да и выехал еще с несколькими односельчанами на далекий, в мечтах своих взлелеянный «Охмалин», то есть в Акмолинскую губернию. В дороге, где-то сразу за Уралом, отец помер. Мать с малышами (Христе, правда, тогда уже семнадцатый пошел), так сказать с разгону, доехала все-таки до места, но не прижилась там. Зиму кое-как промучилась, а по весне, чтобы успеть хотя бы грядки посадить, вернулась домой. Точнее говоря — в свое родное село. А дом — где же он? Сосед-богатей, купивший хату, надумал приспособить ее под телятник. Упала сердешная в ноги мироеду, все, что было в узелке, — рублей с тридцать, — отдала ему. «Смилостивился». Пустил на первых порах жилицей в их же бывшую хату, с тем что через несколько лет, когда они выплатят или отработают остальные сто рублей, перейдет хата в их собственность. Но только без земли — огород мироед уже вишнями засадил, «капитал» свой вложил. Так и стали жить — соседями, а точнее — даровыми батрачками. Лето, осень обе женщины спину гнули, а заработали так мало, что и до пасхи хлеба не хватило. Кое-как дотянули, одалживаясь и занимая, до троицы. А после троицы собрались люди в Таврию на заработки. Христя с ними пошла. Как ни удерживала, как ни плакала мать, как ни противился хозяин-кулак, ни на что не посмотрела Христя. «Словно чуяло сердце, что тебя встречу». Так и жили мы с нею больше месяца. Как муж и жена. Только что не венчаны. На осень свадьбу отложили. Думали тут же, в экономии, и на зиму наняться батрачить. Даже с Петром договорился, что в Николаев он один поедет, а уже когда устроится и что-либо для меня подыщет, переедем туда и мы с Христей. Так думалось, а вышло все иначе — неожиданно расстаться довелось.