Перед началом испытаний Микоян сказал Дееву:
— Работа трудная, но ждем мы от нее многого. Достигнешь восьмисот километров в час, мой автомобиль — твой автомобиль!
В то время когда личные автомашины были редкостью, Артем Иванович имел трофейную малолитражку. Он водил ее сам, получая от езды огромное удовольствие.
Деев воспринял обещание как шутку. Но, когда весной 1945 года (всего через год после того, как реактивную авиацию причислили к первоочередным делам советской авиапромышленности) И-250 превысил скорость 800 километров в час (после гибели Бахчиванджи она выглядела грозным рубиконом), Микоян обнял летчика и вручил ему ключи от автомобиля.
825 километров в час — наибольшая скорость, достигнутая в СССР, рывок резкий, опасный. Всего через месяц после первого вылета И-250 произошла катастрофа...
Она случилась там, где сегодня испытатели не летают, неподалеку от метро «Аэропорт», над Ходынкой. Самолет шел на большой скорости, когда отломился стабилизатор. Испытатель проявил самообладание: успел открыть фонарь, выпрыгнуть, дернуть вытяжное кольцо парашюта. И парашют даже успел вытянуться, хлопнуть. Считанные секунды и метры решали судьбу Деева. Считанные метры, которых не хватило для спасения...
Микоян молча выслушал доклады помощников, а поздно вечером, отправив всех по домам, остался один. Он сидел, взвешивая все случившееся.
Отчетливо видел Артем Иванович тех, кого уже давно не было. Как живой стоял перед ним первый погибший испытатель его первого самолета — Екатов. Микоян словно отвечал своими мыслями на безмолвные вопросы, которых ему никто не задавал.
— Конечно, если бы мы заложили не боевой истребитель, а опытный самолет, быть может, все сложилось иначе. Работали бы медленнее, все проблемы исследовали бы глубже и тщательнее. Непостижимо много проблем досталось этому самолету. Но могли ли мы медлить? Имели ли право не торопиться? Могли ли не рубить летным экспериментом запутанный узел вопросов, порожденных вступлением в область больших скоростей?
Немцы летают. Англичане летают. Американцы летают. А мы, обескровленные войной, будем неторопливо изучать проблемы? Нет, наверное, поступить иначе было нельзя. И генералы, отдав боевой приказ, видят после его исполнения убитых...
С висящего на стене портрета смотрит на конструктора Николай Егорович Жуковский, старый мудрый человек, создатель теории самолетного крыла. На его веку произошло много смертей — неизбежной расплаты за то, что спустя годы было названо величайшим завоеванием человечества.
Стрелки часов перешагнули за полночь. Микоян понимал всю степень своей ответственности за случившееся. Да, катастрофу надо тщательно проанализировать. Вместе с учеными скрупулезно проверить противофлаттерные расчеты. Внести необходимые изменения в конструкцию. Пригласить нового испытателя.
В эту же ночь и возникла у него мысль поставить памятник летчикам, погибшим на его самолетах. Поставить на территории завода, чтобы каждый день, направляясь на работу, и он сам, и все инженеры, техники, рабочие видели гранит с именами павших в тяжелых боях, не знающих рубежей между войной и миром.
В пилотской кабине второго экземпляра И-250 — Алексей Петрович Якимов. Опытный испытатель, он обнаружил два года назад причины пламени, грозно облизывавшего фюзеляж высотного истребителя 2А с турбокомпрессорами.
И теперь, на И-250, Якимов летит вторым. И теперь, как всегда после неразгаданной катастрофы, люди, готовящие полет, с трудом сдерживают и скрывают волнение. Конечно, страшно выпускать в воздух самолет, на счету которого уже есть человеческая жизнь.
Среди тех, кто приехал на аэродром, естественно, был и Микоян. С улыбкой пожелав летчику традиционное «ни пуха, ни пера» и услышав столь же традиционное «к черту», он отходит в сторону, и улыбка гаснет на его губах. Микоян молчит. Вроде ничего худого не должно бы случиться, но ведь бывает всякое...
Это «всякое» заявило о себе через считанные секунды. Заревел двигатель, самолет, рванувшийся было вперед, вдруг стал как-то неожиданно разворачиваться в сторону. И оторваться от земли невозможно, и прекратить разбег нельзя. Якимову понадобилась вся его недюжинная физическая сила, чтобы, взлетев, немедленно приземлиться.
— Артем Иванович, на этом самолете летать нельзя!
— Почему?
— Какой-то дефект, но какой, не пойму...
Разоблачили таинственный дефект быстро — неправильная установка киля. Но винить надо было не сборщиков, а конструкторов. Крепежные узлы оставляли сборщикам возможность кривотолков. Это был поучительный урок. Ошибка, которую нельзя было повторять никогда, ни при каких обстоятельствах.
Ошибку исправили, и через несколько дней Якимов начал летать. Регулярно приезжая на аэродром, Артем Иванович наблюдал за полетами, вел с летчиком обстоятельные беседы, следил за поведением первых пятидесяти И-250, направленных вскоре в строевые части для войсковых испытаний.
Вдумываясь в сделанное, Микоян отчетливо представлял себе то, что еще оставалось. Но для реализации замыслов нужны были более совершенные двигатели. Двигателисты работали над ними не разгибаясь, и вот в 1945 году турбореактивный двигатель С-18 конструкции Архипа Михайловича Люльки собран и установлен на испытательном стенде.
Сначала холодные испытания — прокрутка двигателя сжатым воздухом, а за ними самое ответственное, самое волнующее — горячий запуск.
Вот как рассказывает об этом событии в жизни его коллектива главный конструктор А.М.Люлька:
«Первый горячий запуск. Инженеры и техники отдела заняли места за приборами. Вопрос о специализации тогда не стоял. Каждый работал там, где было узкое место. Дается команда на зажигание. Все притихли и с замиранием сердца ждут результата. Хлопнули факелы на пусковых блоках, и двигатель запустился. В первый горячий пуск на двигателе не было установлено реактивное сопло. В первую очередь нас интересовала работоспособность камеры сгорания, компрессора, газовой турбины. Поэтому пламя вырывалось в атмосферу прямо с лопаток газовой турбины. Ее вращающееся огненное колесо походило на фантастический фейерверк.
Затем пристыковали сопло и стали готовить второй запуск. Однако пусковые блоки на этот раз не сработали. И тогда на конце длинной палки укрепили горящую вату и ввели ее в люк камеры как запальник. Так, как сейчас зажигают спичкой газовую горелку на кухне. Двигатель запустился, и на приборах появились значения усилий, соответствовавших тяговым параметрам...
Двигатель С-18 работал! Его звенящее пение было приятнее всех звуков и песен на свете. Восторг, который охватил всех присутствовавших на запуске, я едва ли смогу описать. Мы поздравляли друг друга, целовались, кричали «ура»...»
И все же до установки двигателя С-18 на самолет было еще далеко. Приступили к его разработке своевременно, но не все сложилось так, как хотелось, как должно бы сложиться. Вдруг сообщение, прозвучавшее словно гром среди ясного неба, — на советско-германском фронте появились фашистские реактивные истребители...
Да, немцы опередили нас, хотя преувеличивать это опережение неправильно. Советские научные работы, необходимые для создания реактивной техники, не уступали германским. Но, сделав большую государственную и военную ставку на эту новую технику, гитлеровцы за счет своеобразной тотальной мобилизации большого отряда самых разных специалистов сумели запустить самолеты с реактивными двигателями в серию. Двигатели этих самолетов были очень несовершенны. Германские части несли из-за их отказов потери. Но двигатели и самолеты у немцев были. Мы же не имели и таких.
Вскоре знакомство советских специалистов с реактивными истребителями гитлеровцев стало более конкретным. Трофейный Ме-262, поврежденный при вынужденной посадке, восстановили и передали в НИИ ВВС. Испытания поручили старому знакомому Микояна Андрею Григорьевичу Кочеткову.