Продавались нужные в хозяйстве инструменты, ведра, ножницы, чубуки; разошлась по рукам покупателей провизия — даже бочонок тухлых лимонов и «негодной» виноград. А вот живопись еще не нашла отечественных ценителей. Полотно с изображением «жеребца Волынского буланого, грива стрижена» досталось «торговому иноземцу» Ивану Гроссу; иностранцы купили и остальные картины. Выставленное на продажу имущество Артемия Петровича было оценено в 27 540 рублей, но в итоге казна выручила за него 33 524 рубля. Едва ли участники этой распродажи думали о судьбе опального министра.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Мудрый Василий Осипович Ключевский не слишком высоко оценивал интеллектуальный и нравственный потенциал «птенцов гнезда Петрова»: «Они учились делу среди самого дела, на ходу, без подготовки, не привыкнув вдумываться в общий план дела и в его цели. Теперь они почувствовали себя вдвойне свободными. Реформа вместе со старым платьем сняла с них и сросшиеся с этим платьем старые обычаи, вывела их из чопорно-строгого древнерусского чина жизни. Такая эмансипация была для них большим нравственным несчастьем, потому что этот чин всё же несколько сдерживал их дурные наклонности; теперь они проявили беспримерную разнузданность»{461}.
Ну чем не портрет Волынского — лихого охотника и лошадника, буйного и в гневе, и в припадке «административного восторга»? Его и взяточником-то в современном смысле назвать трудно: Артемий Петрович властью не «злоупотреблял» (для этого надо было ясно представлять ее границы) и не стремился нажить состояние (богачом-«олигархом» он не стал, да и вельможный образ жизни не предполагал накопление и расчетливое размещение капитала). Он, кажется, просто не ощущал пределов своих полномочий, умеряемых лишь царской волей и назначенным «сверху» следствием, которое, к слову, могло ничем и не закончиться по причине смены монаршего гнева на милость.
Но ведь и государь-реформатор Петр Великий был таким же человеком, не вмещавшимся в строгие рамки. Разносторонняя образованность и любовь к отечеству сочетались в нем с жестокостью и пренебрежением к человеческой личности. Царь, ни в чем не терпевший непрофессионализма, мог указать палачам на погрешности в их работе («ноздри вынуты малознатно», не до кости) или порадовать флорентийского герцога подарком — шестью отловленными в тундре «самоедами» «подурнее рожищем». Собственным примером он учил соблюдать светские приличия (объяснял, что нехорошо во дворце валяться на кровати в грязных сапогах) и рубить головы восставшим стрельцам, а в гневе был способен даже на убийство.
Артемию Волынскому повезло: потомок знатного, но клонящегося к закату рода, из рядового стольника стал солдатом и офицером петровской армии, сумел отличиться, оказался рядом с государем — и навсегда остался человеком государственным. Или, возможно, дело не в счастливом случае, а в вековых традициях службы человека «фамильного», но не закосневшего в привычном порядке чинопроизводства, открытого для восприятия преобразований Нового времени, что в нем почуял государь, умевший выбирать на всё способных помощников. Так или иначе, но молодой дворянин принял не только реформы, но и дух перемен — и стал их проводником, заводя школы или планируя новую «восточную политику» империи.
Повести Петровской эпохи рисуют образ такого «нового русского» дворянина, который мог сделать карьеру, обрести богатство и повидать мир от «Гишпании» до Египта. Герой появившейся в кругу царевны Елизаветы «Гистории о некоем шляхетском сыне» в «горячности своего сердца» уже смел претендовать на любовь высокородной принцессы, чья «изредкая красота» влекла его «подобно магнит железо». В этой дерзости («Как к ней пришел и влез с улицы во окно и легли спать на одной постеле…») не было ничего невозможного: в «эпоху дворцовых переворотов» этот литературный образ стал реальностью. Ведь теперь от личных усилий таких «кавалеров» в значительной степени зависело их поощрение чинами или «деревнями», не связанное, как прежде, с «породой» и полагавшимся «окладом».