Нехама прилагала усилия и для того, чтобы обучить детей музыке. Она купила для них музыкальные инструменты, доступные в магазинах городка: гитару и аккордеон, и приглашала учителей музыки домой. Нехама старалась сделать все, что было в ее силах, чтобы дом был теплым и притягательным местом для ее детей и их друзей.
Тетя Люся из Москвы, папина младшая сестра, рассказывала Наташе за несколько месяцев до своей смерти, уже здесь, в Израиле: «Мама любила общественную работу. Соседи всегда советовались с ней и на улице, и дома. На районных собраниях ее всегда избирали в президиум, она сидела на сцене и участвовала в принятии решений». Она была заметной личностью в городке. И красавица необыкновенная. Когда она с подрастающими дочерями прогуливалась по центральной улице городка, прохожие любовались, прежде всего, ею самой, а не юными красавицами.
Саня рос на лоне природы и был крепким и здоровым мальчиком, как и следовало сыну кузнеца. В хедере (религиозной еврейской школе), куда его отдали по традиции в пятилетнем возрасте, он был отличным учеником. Поскольку других евреев в городке не было, то не было в нем и хедера, и пришлось ему ходить учиться в соседний городок, чему он не особенно радовался из-за разлуки с друзьями-соседями. Однако, с приходом революции, весь этот «рассадник ереси», по выражению Сталина, закрыли, и Саня пошел в обычную русскую школу с белорусскими и русскими школьниками.
Как все мальчишки, он был шалуном и проказником. А Илюша с Наташей, как все дети, обожали слушать папины рассказы о том, как их папа был маленьким. Особенно Наташе запомнился один рассказ о папиных проделках: был у него дядя, который служил в конной армии, и Саня очень любил хвастаться дядиным героизмом перед своими товарищами. В один из дядиных приездов, когда дядя приехал погостить в семье, мальчик решил поразить всех своей отвагой и проскакать перед друзьями на неуправляемом коне своего родственника. О бешеном нраве коня знали все дети, потому что дядя заранее предупредил их об этом и запретил им приближаться к нему. Но отважный Санечка, тогда подросток лет 13-14, вскочил на коня в стойле, чтобы никто не заметил и не смог его остановить.
Конь рванул вперед, подпрыгнул под притолокой, чтобы сбросить с себя непрошеного всадника, или раздавить его. Но кудрявый всадник успел пригнуться и остался в седле. Конь понесся по городку, менял направления, безумствовал, пытался избавиться от нахала. Но парень словно прилип к нему и дождался момента, когда конь устал и сдался. Когда отец описывал этот эпизод из своей жизни, дети смеялись и гордились его отвагой, смеялся и он. Но когда он начал описывать реакцию своей мамы, их бабушки Нехамы, они поняли, какого страху тогда натерпелась она – ведь он, в сущности, еще мальчишка, оседлал необъезженного коня и рисковал своей жизнью ни за что. Это многому научило и их.
Тем не менее, эти импульсивность, прямота и отвага, будь то к худу или к добру, были присущи ему всю жизнь. Таким он был и в те годы, когда уже не был физически силен, как в эпизоде с конем, но его духовные силы не покидали его никогда. Не хотелось бы назвать его отношение к матери, сестрам, жене и детям рыцарским, но оно было мужским в лучшем и высочайшем смысле этого слова. Это отношение было воспитано в белорусской провинции в семье потомственных кузнецов еврейской матерью, вышедшей из польского местечка.
В свои детские годы Саня был не только силен и здоров. Он был очень умным и успешным мальчиком. В русской школе он тоже выделялся своими успехами, и родители лелеяли надежды на его светлое будущее. Поскольку семья не была религиозной, особенно молодое поколение, дети легко сходились со своими сверстниками из русских и белорусских семей. Дом Нехамы всегда был открыт для друзей ее детей. Друзья с удовольствием ели ее пирожки, пели песни, танцевали и беседовали о политике. Они с легкостью и готовностью усваивали идеологию советского режима – романтику коммунизма. Эта молодежь жила в праздничной атмосфере строительства нового общества, основанного на равенстве всех людей. «Наша жизнь была интересной», – так московская тетя Люся делилась воспоминаниями о своей ранней юности с племянницей Наташей. Это происходило уже в Израиле, в Реховоте, в конце 90-х годов, за три месяца до смерти самой тети Люси. При этом ее голос дрожал от волнения.