64
Шопенгауэр предположил, что Кантов анализ знания и мышления имеет два четко отличающихся аспекта. С одной стороны, Кант, можно сказать, искал правила, которым подчиняются все наше мышление и все знания, рассматривая лишь роль и предназначение некоторых самых абстрактных понятий и логических "форм мысли", таких понятий и форм, без которых мы вообще были бы не способны понять, что значит мыслить. В этом смысле "то, что... Кант... искал под именем категорий, были наиболее общие понятия, под которые должны подходить все вещи, независимо от того, насколько они различны, и посредством которых все, что только существует, в конечном счете может быть познано" (том II). Такие наиболее общие понятия необходимы не только для самого процесса мышления, но в то же время они необходимы для формирования осмысленных высказываний; они также могут рассматриваться (отмечает Шопенгауэр) как определяющие понятия теории языкового выражения, поскольку нельзя даже предположить существование языков, которые не содержали бы их в той или иной форме: "представьте язык, который не состоял бы, по крайней мере, из существительных, прилагательных и глаголов", которые, в свою очередь, принимают "формы, в которых их первоначально воспринимает наш разум, а затем в этих формах наши мысли движутся" (там же).
65
Но в то же время мы знаем, что Кант ограничивает сферу объективного познания, и, таким образом, с другой стороны, он настаивает на необходимости применять некоторые фундаментальные понятия, посредством которых мы описываем и объясняем мир, например, такие, как субстанция и причина, только в связи с опытом. Но здесь возникает некоторая сложность. Кант, несмотря на то что подчеркивает вышеуказанное ограничение, тем не менее был готов подтвердить существование "вещей в себе" (или noumena), находящихся за пределами или вне явлений чувственно познаваемого мира, и, более того, рассматривать эти невоспринимаемые сущности как "основание" того, что мы знаем эмпирически.
Шопенгауэр сразу понял, какие проблемы порождает эта доктрина. Но, если мы согласимся, не будет ли это означать согласиться с тем, что Кантово толкование роли таких категорий, как причина и субстанция, категорически не допускает, а именно: применять их в рассуждении о том, что ex hypothesi лежит за пределами опыта и не обусловлено ни нашим положением, ни нашей природой как наблюдателей? Согласно Канту, ссылаться на объекты и причинные связи правомерно только в контексте эмпирической или феноменальной реальности, то есть в контексте мира явлений, с целью "вычленить феномены чувственного мира". Но как же, в таком случае, возможно последовательно делать подобные ссылки с целью "соединить мир явлений с тем, что лежит за его пределами и toto genere, в принципе, от него отличается" (том II)?
66
Бесспорно то, что, хотя мы не можем познать "вещь в себе", мы, по крайней мере, можем ее помыслить. Так что, в первую очередь, несмотря на утверждение, что мы не можем знать, какова "вещь в себе", Кант говорит о ней так, как будто мы можем знать, что она существует. И во-вторых, не очевидно ли, что ни одно определенное значение не может быть приписано представлениям, которые, с одной стороны, разделяют форму понятий, применимых для эмпирического мира, но с другой, однако, признаются не имеющими и не могущими иметь отношение к какому-либо постигаемому человеческому опыту? Шопенгауэр предполагает, что Кант был вынужден прибегнуть к этим сомнительным рассуждениям из-за путаницы, лежащей в самом основании его философии, путаницы, о существовании которой он всегда смутно догадывался, но так никогда и не признал. Например, Кант, несмотря на все, что он говорил о "сложной и непонятной машине с множеством шестеренок", которую он считал прообразом познавательной способности человека, он никогда не проводил четкой границы между восприятием, с одной стороны, и абстрактным или дискурсивным мышлением - с другой; между проблемой, что значит видеть, слышать и так далее и принципиально иной проблемой осмысления, что значит думать, в смысле знать, как использовать и соединять различные понятия.
Вместо этого он соединил эти две проблемы вместе: с одной стороны, усматривая в процессе восприятия некое подобие понимания, с другой - он был убежден, что подлинное основание понятийного мышления лежит в сфере, доступной чувствам, запутывая, таким образом, отношения последних с мышлением и речью. В итоге непонятно, что он подразумевает под "категориями": либо он рассматривает их как условие непосредственного восприятия, или же просто "как функцию абстрактного мышления" (том II). В какой-то мере из-за этой неопределенности, а кроме того, он еще и не смог глубоко проанализировать понимание, в отличие от чувственного восприятия, из-за всего этого Кант позволил себе пересечь черту, которую сам определил как строгую границу, сделав утверждения, которые не имеют под собой основания, если строго следовать его собственному учению.
67
Я не ставлю целью обсуждать здесь возражения Шопенгауэра Канту, равно как и оценивать его объяснения неудачной попытки Канта понять те трудности, с которыми он столкнулся в доктрине поитепа (то есть в своей доктрине "вещь в себе"). По мере того как Кант очень часто в своих работах проводит нечто вроде псевдопсихологического исследования познавательных процессов, начинаешь отдавать должное некоторым замечаниям Шопенгауэра, особенно тем, которые касаются "чудовищного механизма", которым пользуется Кант для объяснения самых сложных мыслительных процессов - громоздкой машины "двенадцати категорий, трансцендентального синтеза воображения... схематизма чистых понятий мышления и т. д. и т. п.", которые, согласно Шопенгауэру, скорее запутывали те проблемы, которые Кант хотел прояснить.
Не вдаваясь в глубокие рассуждения, тем не менее, проблемы, которые Шопенгауэр поднимает в этой связи, проливают свет на важнейшие составляющие его собственной философии. О чем же идет речь?
Несмотря на возражения, выдвигаемые Шопенгауэром против самого способа введения Кантом понятия "вещь в себе", а также дальнейших его рассуждений на этот счет, он вовсе не утверждает, что само это понятие не оправдано или ведет лишь к заблуждениям. Напротив, он настаивал, что это весьма ценная догадка. Кант заблуждался, когда основывал свое учение на неверном применении своих собственных категорий, в частности, таких, как субстанция
68
и причинность. Однако, отметив ошибки, помешавшие Канту прояснить суть вопроса, сам он не был готов следовать другим путем, который смог бы привести его к нужному решению. Ему следовало бы начать с отказа от попыток описать или объяснить физический мир с помощью сверхчувственных понятий, а также рассматривать как недоразумение веру в то, что, кроме языка актуального или возможного чувственного опыта, существует другой способ рассуждать о "внешнем мире", тем более, открыть в нем что-то новое. К Кантовой "вещи в себе" он мог бы отнестись, как относятся современные "феноменолисты" к такого рода идеям: говорить о физической реальности значит только рассуждать тем или иным способом о наших чувственных данных.
Поэтому любые вопросы об "истинной" сущности мира или его природе, если они не подразумевают анализа чувственных данных при определенных условиях, являются беспочвенной спекуляцией. То, что мы видим, к чему прикасаемся и т. д., не есть покров, за которым скрываются некоторым таинственным образом запредельные сущности, сами по себе невидимые и непостижимые; сделать подобное предположение - то же, что решиться на бесполезное и бездоказательное удвоение миров.
Шопенгауэр, вне всякого сомнения, не признавал такого рода возражения убедительными, что следует из многочисленных фрагментов его сочинений, в которых он обсуждает путаницу в основополагающих идеях различных философских толкований внешнего мира. Так, например, он утверждает, что эпистемологические теории, которые стремятся доказать, что все, что мы познаем чувственно, необходимо отличать от истинных вещей, а последние недоступны наблюдению и опыту и являются лишь скрытыми причинами наших "чувственных идеи" и, таким образом, созерцающий субъект может познать лишь эффект, то есть как предмет "воздействует" на него, а не сам предмет, являются ошибочными.