Здорово, коль не шутишь. А ты кто? Из города, ага, только вроде лицо знакомое. Ну ладно.
Фольк... Чего, говоришь, собирать приехал? Сказки, поверья? А чего ко мне сразу-то? Наугад дом выбрал, значит... Ну заходи, гостем будешь, вина нальёшь - хозяином будешь. Вот, на кухню проходи.
Ого, какая бутылка красивая - я такой сроду не видал! Как звать-то, кстати, а то не познакомились - меня вот дед Виталий кличут. А тебя Артёмом, значит...сейчас, погодь, только сала порежу нам на закусь, да огурчиков. Коньяк с огурцами не пьют, говоришь? Дык не рукавом же будем закусывать-то? Ну, за знакомство! Записать есть на чём, то что я тебе сейчас плести буду? Ишь, на телефон прямо - раньше магнитофоны были, а теперь в телефонах ваших всё есть, кроме телефона, хе-хе! До чего дошла наука - полетела в космос сука.
Мягко первая пошла, зараза, не то что наша косорыловка, самогонка-то, да водка из сельпо - я так по старинке зову - сейчас какой-то там "маркет" частный, тоже городского одного магазин.
Ну, теперь слушай, раз собираешь сказки, расскажу тебе не сказку, а то, что у нас тут лет с тридцать тому было, про тёзку твоего, Артём тоже звали. Включай свою хреновину на телефоне...
* * *
Вот, значит. Прошкины у нас жили в аккурат на окраине села, Любка была баба тихая, дом её был, от родителей достался, там липа ещё такая древняя у дома стоит. А мужик ей, Витька-то, шелопут и сволочь попался, хоть о покойниках плохо не говорят. А сын, как народился - Артёмом назвали.
Прошкина-то Тёмку всю жизнь (да и какая у него жизнь-то была тут с детства, пока не пропал, так, надсмешка судьбы!) и дразнили "по пояс деревянный" да "Буратин" - ну то уж детишки прозвали, теликов-то насмотрелись, где Буратин этот деревянный скачет всё.
А дразнились потому,что по деревне слухи шли похабные и дурные, будто мамка его, ну, Любка Прошкина, уж то ли в лес ходила да лешак её снасильничал, то ли... Срамно говорить-то, всякого наболтают... Будто мужик её, Витька покойный, да туда и дорога... Будто эта пьянь подзаборная сучок еловый себе раз привязал да Любку этим сучком-то пользовал, глумился, словом. Однако никто не был при том, свечку не держал, конечно. Наболтать всякой грязи и я тебе могу с три короба, сам знаешь - от дерева человечьих детей не бывает. А только всё, что рассказываю теперь - правда истинная была.
Когда только он родился, говорят - ну, это медичка наша, она же и акушерка, если надо, рассказала подругам по секрету - а уж у баб какие секреты, сам знаешь... да я не ухожу в сторону, городской, ты чего?. Пришёл, попросил рассказать - дак слушай! Да не обижаюсь я, а только не перебивай.
Значит, когда родился он - будто весь как корой покрытый, коростами такими - акушерка чуть не сронила его на пол. А сам молчит - она давай с него кожицу-то сдирать с переполоху, не знает что делать, а он как зареви, живой мол! Тельце-то его всё тёмное, говорила, и пахло от него, как от дерева когда кору дерёшь.
Любка-то, мать, когда показали ей, да дух-то свежего дерева услыхала - чуть не ополоумела, белугой заревела, ей медичка всё нашатырный подносила тогда и капли успокоительные... Чего "короче"? Опять перебиваешь! Ну ладно, наливай давай, там есть у нас? Есть, ну...
Папаня его, Витька, когда Любка вернулась домой с сыном, давай её бить смертным боем, сволота такая - уже и до него сплетни дошли! Потом из дома ушёл и запил пуще прежнего, всё у приезжих ошивался - нерусские у нас шабашили, школу на лето ремонтировали, ну и самогонку да водку жрали временами, не хуже наших, как бригадир ихний отлучится, в город там или куда. Короче, убили его - сам полез на одного шабашника, тот и ножом пырни возьми... Пьянка, пьянка всё. Сельсовет уж потом на похороны деньги выделил, схоронила Любка мужика своего, забулдыгу. Того, кто убил, посадили, а бригада съехала сразу, наши, деревенские, потом доделывали ихние объекты.
И вот, Тёмку этого по селу нагишом-то не видел никто сызмальства - даже и по пояс. Малой был, так Любка, видать, его купала, да в баню, подросши, поди сам ходил - а баня у них своя, справная, была. А так всё в рубашечках с рукавами, да плотно застёгивался, да в штанах длинных, и в жару ничего лёгкого такого не надевал. А коли человек в жару рубашку не скинет - значит, чего-то стыдится, чего-то на теле не того, болячки какие. Сама-то Любка дояркой на ферме всю жизнь проработала, да ещё в медпункте полы мыла - им с сыном хватало на прожитие и на одёжу.
Ребятишки его с детства невзлюбили почему-то - то ли от родителей наслушались баек поганых, то ли сами что чуяли, но только дразнили часто - "Деревянный" да "Буратин", били бывало, хотя он вроде и не вредил никому, не пакостил. Такой тихий весь был мальчонка, и улыбка добрая.. А всё равно, как улыбнётся - и ребятишки замолкали, не дразнились.
Да и взрослые не шибко Тёмку жаловали - от него всю дорогу деревом будто пахло, да слухи-то эти тоже... Я вот да несколько ещё человек его и жалели - кто конфетку даст, кто по голове погладит - дитё же, а уж что там языками дураки треплют - ихнее дурацкое дело. Так вот походя, на улице увидишь, поздоровкаешься с ним - а он улыбнётся, ровно солнышко весеннее засветит. Так-то малец добрый и безобидный, а вот сторонились его многие. Ну а он привыкший уже - как подрос, и время свободное было, летом там - всё по-за деревней слонялся, то в лесу, то на кладбище часто ходил, на папкину могилу - видать всё ж скучал за отцом-то, которого и в глаза не видел. Странный ещё тогда был.