(…) Я совершенно не знаю, что делать. Эти неприятности сводят меня с ума. Не могу заснуть ни на минуту.
Как убога наша жизнь, полная нужды и страданий! Так зачем же, зачем мы вообще существуем?»
Тем временем случилась еще одна беда: Изабель сообщила Артюру, что в Рош приезжали жандармы и выясняли, каково отношение Рембо к воинской повинности, говорили об уклонении от военной службы, о расследовании и трибунале.
Это известие доконало его: «Попасть в тюрьму после того, что я только что перенес! Лучше умереть!»
Нужно отметить, что Изабель и г-жа Рембо действовали достаточно неловко: вместо того чтобы сказать правду и на основании медицинского заключения потребовать окончательного освобождения от службы, они оставили тайной и то, что Артюр вернулся во Францию, и то, что ему ампутировали ногу. Некоему адвокату было поручено проверить дело Рембо в главном интендантском управлении в городе Шалон-сюр-Марн, но тот ничего не выяснил.
Хуже всего было пребывать в неизвестности. «Мы не можем ничего разузнать, ведь тогда тебя обнаружат!» — пишет брату Изабель. Рембо казалось, что его преследуют, разыскивают, как преступника. Вернуться в Рош, чтобы тут же угодить зверю в пасть? Ну нет! При малейшей тревоге он первым же кораблем отправится в Африку.
«Не выдавайте меня! — умоляет он родных. — Чтобы не привлекать внимания на почтовых отделениях Роша и Аттиньи, посылайте письма не так часто и не пишите на конверте имя, только фамилию».
В конце концов, Изабель и г-жа Рембо обратились с ходатайством к коменданту призывного пункта в Мезьере. Заключение об отношении Рембо к воинской повинности, которое Изабель, полагая, что «дело улажено», переслала Артюру, гласило: «Рембо, Ж.-Н. Артюр с 16 января 1882 года находится в Аравии, вследствие чего его отношение к военной повинности легально; до возвращения во Францию ему предоставляется повторная отсрочка от военной службы».
Но в действительности ничего улажено не было, ведь Рембо находился во Франции!
Его страх быть пойманным превратился в навязчивую идею. Несчастному казалось, что за ним постоянно шпионят: «Рядом со мной за столом сидит больной инспектор полиции, который постоянно разыгрывает меня и действует на нервы рассказами о службе».
В конце концов — хотя именно с этого следовало бы начать — Рембо послал коменданту призывного пункта Марселя письмо, составленное Изабель. В нем было указано все: пребывание на чужбине, разрешение на отсрочку от военной службы, возвращение во Францию и ампутация, в силу чего он имел право требовать пожизненного увольнения от военной службы. Но сам он не был уверен в успехе: «Военные способны засадить в тюрьму даже калеку прямиком из больницы» (письмо от 15 июля).
К июню-июлю 1891 года относятся самые патетические письма Рембо. Каждое из них — вопль, они исходят тоской и мукой. Помимо страха перед санкциями со стороны военных, в них преобладают две темы: сожаление, что он позволил ампутировать себе ногу, и убеждение в том, что он не сможет пользоваться ни костылями, ни протезом.
«Никогда не соглашайтесь на ампутацию. Пусть вас режут, кромсают, рвут на куски, но ни в коем случае не лишают вас руки или ноги. И если вы умрете, все-таки это лучше, чем жить без конечности (…). Лучше год жить в ожидании смерти, чем перенести подобную операцию» (письмо от 15 июля). К тому же давно известно, что врачи способны лишь орудовать скальпелем; больные для них суть подопытные кролики. Доказательством тому служит то, что после операции больше никому до него нет дела. И в заключение: «гораздо лучше было бы уже давным-давно умереть».
Что касается костылей, деревянных или механических протезов, то все это ерунда, они ни на что не годятся. Рембо попытался однажды, в качестве эксперимента, опробовать одну такую деревянную ногу, стоившую ему пятьдесят франков, «очень легкую, лакированную, с мягкой прокладкой, изготовленную весьма качественно»; но приладить ее к распухшей и воспаленной культе не удалось.
Оставались костыли, но и от них было мало проку, ни подняться с ними, ни спуститься: «Вся эта зверская гимнастика просто ужас что такое!»
«И вот результат: в основном я сижу, но время от времени встаю и, проковыляв на костылях около сотни шагов, сажусь снова. Мои руки не в силах что-либо удержать. При ходьбе на костылях я совершенно не могу поворачиваться. Голова и плечи наклоняются вперед, сам весь скрючиваешься, как горбун, и дрожишь от страха натолкнуться на окружающие предметы или снующих вокруг людей и сломать вторую ногу. Все смеются, глядя, как ты подпрыгиваешь на костылях. Когда снова садишься, появляется ощущение, что дрожащие руки того гляди отвалятся; чувствуешь себя полным идиотом».
Изабель ободряла брата, на все лады расхваливала костыли, но в ответ на ее красноречие он лишь пожимал плечами. Она уверяла, что вполне можно жить и с одной ногой, что она знает нескольких одноногих, которые передвигались с поразительным проворством (письмо от 13 июля), — все это ложь. Правда же была в том, что Рембо вовсе не чувствовал себя лучше, недуг не отпускал его. Уцелевшая нога была слаба, покраснение и отек не спадали, что не предвещало ничего хорошего: вероятно, болезнь затронула уже другие кости, и ему суждено потерять вторую ногу (письмо от 2 июля). Он со страхом ожидает новой «вспышки», ухудшения. Что делать ему, немощному и неизлечимо больному? Возвращаться в Африку? Но там постоянно нужно перемещаться, без конца метаться туда-сюда. Ведь его жизнь сильно отличалась от жизни какого-нибудь лавочника, не выходящего из-за своего прилавка. Вернуться в Рош, как настоятельно уговаривала его Изабель? «Приезжай, — писала она ему, — возьми одноместное купе, а мы встретим тебя на Вонкском вокзале. Займешь комнату на первом этаже или на втором, как захочешь. Приезжай, перемена обстановки пойдет тебе на пользу…»
На этот призыв Артюр ответил горькой иронией: «Я как раз этим летом собирался вернуться во Францию, чтобы жениться! А что я теперь? Неподвижный обрубок; я распростился даже с мыслью о браке, о семье».
К счастью, из Адена, Сайлы, Харара приходили письма, полные ободрения и дружеского участия, например от Сотироса; его вести умерили печаль Рембо по поводу невозможности вернуться в Харар: там свирепствовал жесточайший голод («Маконнен велел расстреливать галласов — они поедали своих детей и соплеменников»). Сотирос, как всегда, чуток и предупредителен: «Получил Ваше дружеское послание от 26 июня. Сердце болит, когда думаю о Вас, однако за все надо благодарить Бога. Я Вам тоже писал, пока был в Адене. Господь велик, и мы надеемся, что с помощью друзей нам удастся найти для Вас какую-нибудь должность в Сайле или в Адене. Г-н Тиан подумывает о Вас. Не бойтесь! У Вас нет родителей, зато есть добрые друзья» (письмо от 10 июля). Сезар Тиан в самом деле размышлял о возможном сотрудничестве в будущем.
Было письмо (датировано 13 июля) от Фельтера, представителя аденской фирмы «Биненфельд»: «Я узнала (sic) прискорбные новости, чрезвычайно меня расстроившие. К счастью, я знаю Вас как человека сильного духом, как философа, который поймет, что беда прошла и что дело не в потере ноги — разве может она помешать Вам продолжить свой жизненный путь… Ваш слуга Джами теперь работает на меня».
Сам рас Маконнен соблаговолил составить дружеское письмецо: «Как Вы себя чувствуете? Что до меня, то я, слава Богу, в порядке. С удивлением и грустью узнал, что Вам вынуждены были отнять ногу. Судя по тому, что Вы мне сообщили, операция прошла успешно, хвала Господу.
Меня порадовало сообщение о том, что Вы намереваетесь вернуться в Харар и возобновить торговлю. Да, возвращайтесь поскорее и в добром здравии. Всегда Ваш друг» (письмо от 12 июля).
Пришло письмо и от Димитрия Ригаса: «Толька сиводня я палучил ваше письмо от 30 мая и 17 июня в катором вы мне расказали, што вам зделали апирацию, тоесь, што вам атрезали ногу, и меня это очень растроило, и всех здесь тоже. Лутше бы атрезали ногу мне чем вам. Жылаю вам быстрой попрафки».
Что ж, мир не без добрых людей. Но вместо того чтобы подбодрить Рембо, эта мысль лишь удвоила его страдания.
23 июля он внезапно требует выписки; он хочет покинуть клинику, где ему грозит опасность в любой момент заразиться «оспой, тифом или еще какой-нибудь заразой, которые там гнездятся». У главного врача не нашлось возражений, и Рембо сам, как мог, добрался до Вонкского вокзала (в пути еще нужно было сделать пересадки в Париже и Амани), где его ждал экипаж. Об этом путешествии нам ничего неизвестно; вероятно, оно тяжело далось Артюру.