По его просьбе ему устроили жилье на втором этаже. Попав в комнату, которую Изабель украсила цветами, он с восхищением прошептал:
— Да здесь у вас как в Версале!
Лихорадку и бессонницу Рембо относил поначалу к усталости от поездки, но они продолжали его изводить. Изабель ухаживала за ним, как за ребенком, кормила, поддерживала при ходьбе, почти ни на минуту не оставляла одного. Ее жажда самопожертвования была удовлетворена; она бодрствовала у его изголовья, беседовала с ним, читала ему газеты, журналы или просто сидела рядом, заняв руки вышивкой. Несмотря на скверную погоду и плохие дороги, они катались в открытой коляске, хотя от этих «прыжков по колдобинам» Артюр болезненно морщился. На рынке, ярмарках или праздниках он с интересом разглядывал толпу, молча, с жадностью наблюдал за жизнью здоровых людей.
Ездили ли они в Шарлевиль? Изабель об этом не упоминает, но некий врач, Эмиль Бодуэн, убежден, что встречал Рембо (ему самому было тогда семнадцать лет).
«Это был еще молодой человек, высокий, поджарый, тощий; голова небольшая, волосы коротко острижены. На нем был костюм жемчужно-серого цвета, а на голове надет черный котелок. Он передвигался медленно, осторожно, опираясь на трость и чуть волоча ногу. Он часто останавливался, чтобы передохнуть, и внимательно осматривался, изучая ближайшие дома». Встреча произошла 31 июля 1891 года на улице Пти-Буа неподалеку от Герцогской площади, около двух часов пополудни, спустя несколько часов после окончания церемонии вручения премий в коллеже. «Именно тогда, — продолжает рассказчик, — его заметил М.Л.М. и закричал:
— Глядите-ка, да это же знаменитый Рембо!
Мой отец спросил:
— Какой-такой Рембо?
— Да внук старика Кюифа, бродяга, коммунар, вертопрах…
Тот господин на мгновение остановился, потом двинулся по направлению к Герцогской площади и исчез за углом книжной лавки Жоли-Мельфе. «Я не знаю, уж не взбрело ли Рембо в голову 31 июля повидать родной город и поприсутствовать инкогнито при вручении премий в коллеже, где он когда-то учился», — заключает доктор Бодуэн.
Это свидетельство встречает два возражения: прежде всего, вряд ли возможно, чтобы Рембо был способен ходить, опираясь лишь на палку и при этом «чуть приволакивая ногу» (в то время еще не было трости с подлокотником). И второе, трудно представить, чтобы Изабель отпустила его прогуливаться в одиночестве. Возможно, тому прохожему просто почудилось, что он видел нашего героя; нечто подобное приключилось и с самой г-жой Рембо: увидев однажды в церкви молодого человека с короткими усами, спустя восемь лет после смерти младшего сына, она подумала: «Боже, неужели это мой несчастный Артюр пришел за мной?» (Письмо к Изабель от 9 июня 1899 г.)
Рембо часто рассказывал о своей былой жизни, о жизни в Африке, к которой ему не терпелось вернуться. Но сможет ли он ходить и ездить верхом? О женитьбе не могло больше быть и речи, говорил он с горькой улыбкой, разве только за него согласится выйти сирота или абиссинка. Изабель вспоминает, что он охотно шутил над бывшими знакомыми из Роша и Шарлевиля, да и над собой подшутить не забывал. Но эти вспышки веселости продолжались недолго; вскоре он снова впадал в состояние отрешенности, которое становилось для него все более и более обычным.
Рембо заказал себе искусственную ногу на шарнире, но культя по-прежнему сильно болела, и, как в прошлый раз, ему не удалось привыкнуть к протезу. Он предпочитал часами сидеть во дворе в тени орешника. Г-жа Лефевр из Роша рассказывала, что, когда Рембо становилось совсем худо, его относили в комнату на втором этаже. Соседи говорили меж собой, что он теперь «совершенно безобиден». Другой уроженец Роша, отец Бертран, восьмидесятилетний старец, поведал Роберу Гоффену, что ему часто случалось во дворе фермы помогать Артюру перебинтовывать ногу: «Он бранился, как извозчик, и насмехался надо мной из-за того, что я хожу к мессе».
Было холодно, шли дожди. Никогда еще Рош — это «волчье логово»3 — не внушал Рембо такого ужаса: он был убежден, что этот климат убивает его. Медленно, но верно его состояние ухудшалось, культя опухала, правая рука и плечо постепенно утрачивали подвижность, левая нога в свою очередь тоже отекла и побагровела. Неужели придется отрезать все конечности одну за другой?
Врач из Аттиньи, доктор Анри Бодье, поставил диагноз — туберкулез костей; все, что он мог сделать — это прописать обезболивающее. Он поделился своими воспоминаниями с Робером Гоффеном: «Я все еще вижу его, как он сидит на кухне, положив здоровую ногу на стул, и испытующе на меня смотрит пронзительным взглядом своих стальных глаз. Он нарушал свое упрямое молчание только чтобы крепко выругаться, когда я предпринимал попытки помочь ему».
Когда доктор Бодье заикнулся о возможном в будущем новом хирургическом вмешательстве, Рембо ответил прямо, что ему на это наплевать — будь что будет.
«Во время нашей беседы, — продолжает доктор, — г-жа Рембо заглядывала через приоткрытую дверь; Артюр каждый раз менялся в лице, стервенел и один раз даже выставил ее, послав ко всем чертям»4.
Все это кажется весьма достоверным. Гораздо менее убедительны слова самого доктора Бодье (когда он лечил Рембо, ему было тридцать девять лет). Он утверждал впоследствии, что якобы поинтересовался у пациента, занимается ли тот по-прежнему литературой, на что последний якобы ответил: «К черту поэзию!» На самом же деле в то время известность поэта не выходила за пределы Латинского квартала. В Роше и Шарлевиле никто, за исключением лишь нескольких человек, не знал, что Рембо — автор стихотворений, достойных того, чтобы остаться в истории. Даже Изабель была на этот счет в полном неведении. Приходится сомневаться в достоверности таких свидетельств a posteriori.
Все лекарства больному заменили успокаивающее и настойка из маков, которую Изабель готовила сама. Эти средства погружали его в состояние подавленности и дремотного оцепенения; он приходил в себя весь в поту, покрасневший. После окончания действия лекарства его лихорадило. Однажды ночью Артюру приснился кошмар, и он упал с кровати, чем сильно всех перепугал. Врач заставил его отказаться от успокоительного.
Боли возобновились и вернулось отчаяние. Рембо плакал, говорил, что пропал, раздражался, когда ему возражали, и сразу же жалел о своей горячности, находил ласковое слово для кроткой Изабель и улыбался ей; и тогда она сама принималась плакать. И так каждый день.
Рембо больше не выходил на улицу. В комнате с закрытыми ставнями он тихо бредил под звуки старой шарманки. Мысль о солнечном тепле, о Марселе превратилась в навязчивую идею: там найдется хороший хирург, а при малейшем улучшении можно будет на корабле отправиться в Аден.
Поток писем оттуда, взволнованных или ободряющих, полных дружеской теплоты, не прекращался. Сезар Тиан писал: «Г-н Хельдер переслал мне расписку в получении 504 т. Он просил меня уточнить время вашего возвращения в Харар. Я собираюсь написать ему, что это произойдет где-то в конце сентября — начале октября, но к тому времени вы лучше сами все сообщите ему.
(…) Как вы пишете, мы сможем обсудить это дело, когда вы приедете сюда» (письмо от 23 июля).
«Всегда помните, что здесь есть человек, который говорит о вас только хорошее, который хорошо знает вас и верит, что вы сможете вернуть свое состояние, если Бог даст вам здоровье», — пишет Сотирос 25 июля. Еще одно письмо от него же: «Дорогой друг Рембо, я получил ваше письмо от 30 июля. Очень рад, что вы живете дома, с матерью. Кажется, вы счастливы. Старайтесь поступать так, как вам советует ваша матушка, ведь в мире нет ничего сильнее материнской любви! Ее молитвами счастье возвратится к вам. Не думаю, чтобы вы привыкли ее слушаться, но это неважно. Нужно с уважением относиться к советам матери — она желает вам лишь добра» (письмо от 14 августа).