В обед дочь не вытерпела, после второго блюда стала картинно загибать пальцы.
— У Марии Семеновны — «Вечера». У Гоголя Николая Васильевича «Вечера» на этой, на Диканьке. Загоскин свои «Вечера на Хопре» издал, а наш романист Марлинский тож разразился «Вечерами на бивуаке»… Вот так подчуют нас отечественные сочинители романтическою прозою… И все они прячутся под сторонних рассказчиков. У Пушкина не наш ли квартальный Белкин занимается историями…
Глава семейства, откладывая салфетку, вспомнил — дочь к прошлому навела.
— Давно ли в тридцатом году Александр Сергеевич в нашем Арзамасе проездом в Болдино и обратно. А бывал он в городе и особо, с заботой: пропуск ему был нужен до Москвы через холерные карантины. Я как раз комиссаром и надзирателем за оцеплением города, виделись, как же… Уж как художник скажу: выразителен внешне…
Клавдинька объявляла главное:
— Мария Семеновна и о твоей школе читателей оповестила!
Из-за стола не выходили долго. Клавдинька принесла книгу, отыскала нужную страницу и принялась читать торопливо, сбивчиво.
Екатерина Михайловна попридержала дочь:
— Ровней, ровней…
«Белые зубчатые стены монастырей с их башнями и каменными кельями, множество также каменных обывательских домов с их тенистыми садами, куполы церквей и светлые шпицы колоколен придавали городу, особенно издали, действительно прекрасный вид…»
— Все та-ак, — первой одобрила Екатерина Михайловна.
— А вот теперь, папенька, и о вашем заведении:
— «Если я прибавлю несколько слов о школе живописи, которой произведения принимаются с похвалою на нашей столичной выставке художников, вы узнаете мой маленький городок».
Екатерина Михайловна заслушалась, забылась в приятности, даже свой пухленький роток приоткрыла. Ступин поднял свою седеющую голову, потирал свои руки с явным самодовольством. Алексеев с копной пышных каштановых волос на голове чему-то рассеянно улыбался, ожидая продолжения начатого чтения.
— Какой слог, однако… — наконец очнулся Ступин. — Вот сбылося-сталося — это самое я и предрекал, книгу-то. Браво, Машенька! Уж кто-кто, а мы, арзамасцы, узнаем наш маленький городок!
— Разуважила и печатно Арзамас, — подхватила Екатерина Михайловна. — А что дале-то?
— А тут о купцах наших, вот и о Попове…
— Чти-ка!
«Убогая старость находила пристанище в доме призрения, выстроенном одним из наших благородных членов купеческого сословия; виновная несчастная мать в осеннюю бурную ночь не блуждала с отчаянием по берегу реки с дитятею на руках, с слезою благодарности и благословением в устах приносила она обреченное несчастию с самого рождения дитя в воспитательный дом, основанный тем же почтенным гражданином».
Александр Васильевич сидел довольнехоньким. Мягко оглаживая плотные седеющие бакенбарды, поднял дочь на ноги.
— Дойди до Ивана Алексеевича Попова, передай соседу, что прошу, по возможности, немедля пожаловать. Вот порадую старика, он лестное слово о себе любит. А после, как прочтешь книгу — передай ее ученикам, пусть, светы мои, прочтут — хорошо Мария Семеновна повестила о нашем Арзамасе, дай Бог ей доброго здоровья!
После ухода Попова, академик по обыкновению пошел прогуляться в сад. Стояло теплое начало октября, еще серебряные тенета увивали поднявшуюся отаву под яблонями. Со старой липы медленно опадало последнее золото подсохшей листвы.
Прохаживаясь по утоптанным дорожкам и после сидя в прохладе садовой беседки, окруженной пояском еще цветущих розовых астр, художник опять, как и прежде много раз, пожалел, что с отбытием Семена Семеновича Зевакина в Саратов, лишен он приятности встреч, лишился дружбы с родителями Марии Семеновны. Грустно, к старости, оказывается, остается так мало друзей…
Тогда, в тот страшный день 1 сентября 1828 года, после самоубийства-то Гриши Мясникова, когда полиция и понятые явились в школу, Семен Семенович, как в воду глядел, когда шепнул потихоньку: зачем, Александр Васильевич, ты записку крепостного городничему отдал? Забыл разве, что слово не счет, но много за собой влечет… Подлинно, вскоре такое началось, что руками разводи. Арзамасские-то власти не нашли в самоубийстве Гриши никаких особенностей, отправили «дело» на ревизию в губернскую уголовную палату, а в той палате взглянули на уход из жизни крепостного иначе. Умер художник — это бы ладно, но какое вольнодумство, и других призывал поступать також… А давно ли был двадцать пятый год, события в столице. Короче, дошло до подозрений, что Ступин за нравственностью «крепаков» не надзирает в своей школе. А тут еще из арзамасского же «дела» всплыло, что Мясников читал книгу аббата Канота «Вальтерово заблуждение», что книга эта из библиотеки академика… Ну, коли Вольтер — раскусили и в России, кто такой Вольтер-безбожник и всякие там вольтерьянцы… Плохой оборот принимало доследование уголовной палаты и пришлось раскошелиться: семьсот рубликов положить на «лапу» зверя алчного, ненасытного. Кой-как утихомирил нижегородских мздоимцев…