Мария Семеновна обдала старшего учителя теплом своих больших глаз и парижскими духами. Александр Васильевич припал к руке гостьи, выпрямился и, по-стариковски торопливо зачастил:
— Голубушка, чем заслужил я ваше расположение, такая мне честь! Проходите, садитесь на кресла, а то на диван, я на вас полюбуюсь…
Писательница, несколько смущенная неложной взволнованностью Ступина, присела на диван, обитый красной арзамасской юфтью, и оглядела едва ли не с детства знакомый кабинет. Женский глаз тотчас отметил порыжелые обои, тусклую от времени позолоту рам, обрамляющих потемневшие полотна, и портрет матери — музы художника. Полотно представляло аллегорию, и Жукова удивилась, как легко и красиво писал в молодости ее учитель.
Академик присел к столу, заваленному бумагами, кивнул на них своей красиво посаженной головой.
— Вот разбираю свои анналы, готовлюсь писать памятное. За сорок четыре года — столь уж моя школа здравствует, академия эвона сколь бумаг мне спровадила…
— Похвально! Вы же себя не в последний ряд работников русской культуры поставили.
Александр Васильевич, лишившись жены, дочери и сына — зять Алексеев с внуками навсегда в Петербурге застрял, теперь, в старости, был рад редким уже встречам со свидетелями его прежней счастливой жизни. Вот и сейчас он был готов говорить и говорить.
— Отживающий человек, Машенька, — простите, что я вас уж по-старому, имеет право говорить о себе и своем времени. Тут, недавно пришло в голову: в мире искусства давно такое замечено: сколь ученик громок, столь наставник безвестен — надобно же сказать и о наставнике. Впрочем, о себе-то я менее всего, больше о тех, с кем судьба сводила, об учениках…
— А моя жизнь — она в моих повестях… — Жукова слабо улыбнулась, ее сухое темное лицо оживляли одни глаза. Что же моей подруженьке, Клавдиньке-то не пожилось? Простите, Александр Васильевич, я причиняю вам боль.
Ступин ужался в кресле, вздохнул затяжно, с болью.
— С тридцать восьмого начали посещать меня скорби. Екатерина Михайловна, голубушка моя, внезапно заболела и отдала Богу душу… А тут, в сорок втором, завистники снова подожгли школу. На пожаре Клавдинька с учениками картины спасала, случайно облили ее водой, а уж осень, остудилась сильно. Я свалился, да поднялся, а у дочушки открылась горловая сухотка… и опять похороны. Как я все это пережил — не знаю. Николинька забрал внучат, тоскливо мне…
За окном по садовой дорожке прошел незнакомый Жуковой юноша, своим загорелым лицом вдруг напомнил сына академика. Он, помнится, так по-особому взволновал ее в далеком двадцать восьмом году, когда спустился с антресолей в гипсовый зал галереи, где они с Клавдинькой «конопатили» свои штудии… Мария Семеновна вспомнила и еще одну встречу с сыном художника в Саратове, на набережной Волги. Ей объяснялись в любви всего-то два-три человека… В последний-то раз так и не поняла: вправду это Рафаил Александрович, или из него выплеснулся измученный скитальческой жизнью человек. Он был чуть под хмельком, говорил горячо. Ему так нужна опорой женщина! Однако, не просто женщина, а натура художественная, которая поняла бы его и стала для него всем: женой, другом, сотоварищем в искусстве… Ей стало жалко одинокого, страждущего Рафаила, еще не потерявшего надежды… Но она уже ничего не могла обещать мужчине, она чувствовала, знала, что чахотка не отпустит ее, она сама скоро станет обузой для других. У нее нет права на чужую жизнь… Они так славно поговорили в тот восхитительный вечер, когда высокое небо и вечерняя Волга плавились в золоте позднего заката. Теплые блики зари смягчали уже немолодое лицо Рафаила, оно выглядело красивым, в темно-карих отцовских глазах его не таяла радость встречи. И, прощаясь, он деликатно не напомнил ей о своем прямом вопросе, впрочем, она, кажется, намекнула ему о своей обреченности…
Мария Семеновна очнулась, едва поймала нить тихой жалобы Ступина: кабы не ученики, светы мои, не знаю, чем бы и жил…
— Не пишет Рафаил Александрович? Не завил он свое гнездо?
Академик не ответил на вопрос, начал вспоминать:
— Ты, когда-то, Машенька, не бабкой, а угадкой… Помнишь, упредила относительно Рафаила. Обыска у сына мы дождались. Дознали власти про связи сына с князем Шаховским. Князь-то после, как сказывали мне сведущие люди, в Суздале, в Спасо-Евфимиевском монастыре скончал дни своя. Такая там Бастиль…
— Я знаю, об этом говорили немало.
— Увезли Шаховского, мое чадо и ослабело, и распоясалось. В трактиры зачастил, дерзко повел себя — я и не выдержал. Дети же у меня в школе, несовместно… нельзя учителю быть нетрезву. Решил он на чужой стороне счастья искать — снабдил я его всем. Извольте, Рафаил Александрович! А натрет жизнь холку, явишься, блудный сын, распахну вороты, школу передам, станешь отцу надежной подпорой…