Василий ухватился за ручку двери, его душила обида.
— Господин Ступин, вы не хотите понять. Знаю, не мне тут с упреками… Я благодарен вам, вам приношу мои извинения, но Гусеву кланяться не стану. Никогда! Я ухожу из вашей школы…
Художник подошел к Василию.
— Постой, как же так… Прискорбно же, Васинька. Я возлагал на тебя столько надежд, родители не менее того… Куда ж ты… У меня же школа, академические начала… При твоих-то способностях. Да посиди ты усидчиво еще год-два и не минут тебя медали академии, а там и прямая дорога в ту же академию на дальнейшее совершенствование таланта. Не отринь судьбу художника, решай! Я ж не своей корысти ради…
Перов медленно кивнул, медленно, уже в какой-то тихой своей задумчивости, вышел. Он никого не встретил ни в передней, ни в жилой комнате мезонина школы. Быстро собрал свои немногие вещи в чемодан, уложил в папки рисунки, картоны, спустился вниз и сошел со двора, чтобы уже никогда более не возвращаться в школу. И он никогда не узнал, как жалел старый академик о потере своего последнего лучшего ученика.
От Балахонихи до Пиявочного Озера дошел пешком.
Тянулось начало осени, стояла еще теплынь, и так славно шагалось мимо притихших полей и пожелтевших перелесков.
В деревянном флигеле помещичьего дома в крохотном кабинете управляющего Григорий Карлович в энергичных выражениях высказал недовольство поступком сына. Захлопнул толстый гроссбух и больно укорил сына:
— В нижегородской гимназии у тебя афронт с учителем вышел, в Арзамасе в уездном училище себя возвышал над другими. И вот у господина Ступина… Зер шлехт! Надо это… уметь ладить с людьми, это тоже есть искусство и ошень нужное искусство.
— Так несправедливость была, фатер!
— Эх, мейн херц, мейн либе мадер… — вздохнул старый барон, перебирая на письменном столе свои бумаги. — Тебе — семнадцатый… Жизнь столько еще и таких несправедливостей окажет, что сей случай после при воспоминаний только, как это…, потешит!
Вернуться в Арзамас Перов наотрез отказался.
Акулина Ивановна радовалась перед мужем:
— Все, кончилась у Васиньки рисовальная блажь. Ишь, в мазуны захотел. Ученики Ступина на примете у города. Да они бы и Васю совратили!
Случалось, Криденер решительно противился супруге, укрощал ее молодой задор. Он и на этот раз защитил своего приятеля:
— Сударыня, не ваша ли позиций: не суди, да не судимый будешь… Ну, бывает какой случай. Не без того, люди молодые. Да мы, студенты, прежде в Дерпском целому городу спать ночами не давали, тож вольничали, случаем…
Не сбылось по желанию, по слову Акулины Ивановны. Поохотился осенью Василий на дичь, по снегу погонял зайцев, не без того, почитал романы Марлинского, да и принялся за свое, уже любимое. Появилась у него бумага, краски, грунтованный холст, и все чаще Перов припадал к ним.
Он после не мог припомнить, когда, работая над каким полотном, впервые пришла к нему эта обманчивая уверенность молодости, что ему вполне покорились краски. Обрадованный, он все чаще стал пробовать свои силы в портрете. Написал отца, да и всех домашних.
Не сразу, не вдруг понял Василий, что у него не хватает профессиональной выучки, что работать портрет особенно трудно, сложно добиться, чтобы портретируемый сам заговорил с полотна о себе полным голосом.
Он написал и себя. Этот поколенный портрет сохранился, ныне экспонируется в Киеве, датирован 1851 годом. Портрет очень личностный, достоверность всего видимого там видна во всем. Он выдержан в строгой цветовой гамме. Глядя на полотно, что написал Восемнадцатилетний юноша, удивляешься, как много успел взять Перов от уроков своего первого учителя, как внимательно пригляделся он к тому живописному богатству, что было сосредоточено в школе Ступина.
В этот год Василий написал и еще творческие работы: «Нищий, просящий милостыню», «Деревенская тройка», «Народное гулянье в Семик». Эти полотна в свое время находились в собрании князя П. П. Кутаева в Арзамасе.
..Летом в Пияшном было славно. С холма, где стоял помещичий дом, открывались красивые дали. На одной стороне густо зеленели леса Чернухинской округи, а внизу, за крутым берегом, блестело голубое озеро в пояске светлой высокой осоки. За озером, за серыми крышами мужицких изб с прикорнувшими к ним кудлатыми ветлами растекались разливы хлебных полей. И столь много было над головой бесконечно изменчивого в красках неба…