Уже близкой, видимой казалась победа на фронте.
И вот нежданное-негаданное — отречение царя от престола.
Это как же так? — как и многие, мучился Николай Михайлович и пугался в страшном прозрении. На кого ты, батюшка, народ, Россию оставил? Без царя — это что же начнется в миру. Опять смута и смута великая. А как крайние, левые, посягнут на власть, кровь же польется!
После вспомнил: ходил он смотреть новинку — кинематограф. Что-то там в аппаратной случилось — лента задергалась, и все изображение побежало, замельтешило…
Так вот и в марте — весь, март этого 1917 года.
1 марта. Митинговали у дома Гоппиус в конце Сальниковской улицы, а потом та маленькая, но крикливая толпа двинулась к городской Думе, и раздались крики о разоружении полиции, об освобождении заключенных из тюремного замка.
Вот уже и оружие кой-кому потребно, и помощнички из уголовников…
2 марта. Опять смутьяны от дома Гоппиус ринулись к Думе, теперь уже требовали ареста полицейских чинов…
А 5 марта и фамилию городского головы трясли в криках.
Николай Михайлович, глядя из своего рабочего кабинета на улицу, грустно улыбался. Хотелось думать: дело, конечно, не в самом Щеголькове, как таковом, — оратели подняли главный лозунг столичных митингов: долой старые власти… Но где же то большинство, пожалуй, верное престолу? Попрятались, позакрывали толстые двери на замки и засовы. Э, нет, не отсидитесь, повыдует ветер революции из уютных домов и квартир, и не поведут ли вас на заклание, как тех бычков на веревочке? Да, граждане, новые власти, новые метлы, так уж извечно ведется, станут мести похлеще. Пометет революция русскую землю!
Встретился с Вязововым, что возглавлял городскую Думу. Сказал обдуманно, с убеждением:
— Конечно, могли бы мы с тобой и клич кликнуть, и собрали бы многих… Но не желаю и малого кровопролития в городе. Прошу мирной отставки.
Вязовов, напряженный в последние дни, отводил глаза в сторону, ответил не сразу.
— Все не так просто, дорогой Николай Михайлович. Пока дадим личную охрану. Вас губерния утверждала, вот и снеситесь с губернией, как же без ее разрешения?! Должно соблюсти субординацию!
6 марта. Пришел на службу, написал текст телеграммы на имя управляющего губернией и губернской земской управой П. А. Демидова:
«Желая более всего на свете общественного спокойствия, покорнейше прошу освободить от обязанности начальника города и должности городского головы».
Потом написал письмо благочинному арзамасских церквей, чтобы духовенство обратилось к населению спокойно относиться к переживаемым событиям, не обострять положения в городе.
Отправил письмо с дежурным рассыльным и встал из-за стола.
— Ну-с, господин гласный, спасибо за совместную и очень полезную работу. Временно сдаю вам бразды правления.
Член управы Николай Иванович Верхоглядов понимающе кивнул.
— Только на малое время…
— Ну, разумеется. Похоже, все мы тут уже временные…
Вскоре на должность городского головы избрали потомственного Почетного гражданина Арзамаса Вячеслава Алексеевича Бебешина.
8 марта. Отрешился от должности и вздохнул: свободен ты, старче Щегольков!
Но только 18 марта сдал дела, честно отчитался за городскую казну, в которой оказалось денег и ценных бумаг благотворительных учреждений на сумму 233 226 рублей.
Вышел из управы, по Краснорядью гулял шалый весенний ветер, гнал в гору легкую сенную труху, обрывки газет и старой оберточной бумаги.
В голове вертелось насмешливое: «Ну, вот попал и ты, историк, в историю!» Николай Михайлович освобожденно рассмеялся, запахнул длиннополую сибирку и тихо пошел домой. Вдруг вспомнилось, как Бебешин важно примерял серебряный нагрудный знак городского головы — большую бляху с гербом Арзамаса на толстой цепи. Стало смешно: дорогой Вячеслав… Тяжелы теперь гербы, ох, тяжелы. Долго ли поносишь? А грудь у тебя, купчик-голубчик, широка…
Последняя служба Щеголькова арзамасцам и замечательному человеку города — это ходатайство о постройке храма в память боярина Ф. М. Ртищева и во имя святого великомученика Федора Стратилата.
Дружеское участие, благородство помыслов побудили Николая Михайловича к делу.
…Общественность города благодарила Федора Ивановича Владимирского за его гражданский подвиг создание водопровода. Скромный священник сказал:
— Ничего не нужно, как одну квадратную сажень земли на милом Мокром овраге, которую прошу подарить мне в вечное владение…
Началась война, как-то призабылась просьба о. Федора, а он старел, прихварывал. И вот 28 апреля 1917 года Николай Михайлович пишет в Думу: