Радостным возвращался домой. С доброй надеждой успокаивал себя: ничего-ничего… Тихий воз на горе будет!
Дебют Алексея Максимовича Пешкова (Максима Горького) в русской литературе состоялся в последнюю неделю марта 1898 года. В апреле вышел второй том «Очерков и рассказов». Яркое, раскованное слово молодого литератора сразу заметили критики и читатели. Успех был громкий, неожиданный. Особое внимание привлекли «Песня о соколе», «Макар Чудра», «Челкаш»… Лев Толстой и Антон Чехов увидели несомненный талант «певца протестующей тоски».
Автор из простого народа, пишущий о людях социального «дна», сближается с левым крылом русской социал-демократии, участвует в революционной пропаганде, помогает друзьям обрести множительную технику. В апреле 1901 года в печати появилась его «Песня о буревестнике», предвещающая приближение революции. Революционные романтики подхватили этих «буревестников» и «соколов», стали возносить писателя, объявили его «буреглашатаем».
Четыре раза «нижегородский цеховой Пешков» подвергался дознаниям и арестам. 17 апреля 1901 года его арестовали в Петербурге, посадили, но вскоре выпустили — власти опасались общественного мнения… Позднее по представлению департамента полиции министр внутренних дел отправил Горького в ссылку в Арзамас.
В город Алексей Максимович приехал с семьей 5 мая 1902 года и поселился в большом доме купчихи Мелании Подсосовой на Сальниковой улице, 17. Прожил он тут до 3–4 октября.
В тихом живописном провинциальном городке писателю хорошо жилось и работалось. Тут он закончил драму «На дне», начал пьесу «Дачники», написал очерк «Городок», рассказ «Как сложили песню», одновременно Горький вел немалую переписку с друзьями и издательскими работниками.
Из арзамасцев первым пришел к ссыльному отец Федор.
Что направило батюшку к писателю — простое человеческое любопытство? Наверное, и это. Но хотелось в ожидаемых разговорах понять ту среду, с которой повязал себя ушедший в революцию старший сын Михаил. Подмывало желание поделиться со сторонним той горечью, которая накопилась у священника за долгие годы одиночного поиска воды для Арзамаса. Что таить: иные из градского начальства судачат о причудах «водопроводного попа», живет неверие и в простых горожанах — хотелось пожалобиться не просто стороннему, а известному талантливому писателю, который явно радеет о судьбе простого человека.
До этой первой их встречи, надо полагать, от хозяйки дома, что вышла замуж за либерального врача Н. А. Грацианова и была знакома с семьей Пешковых в Нижнем, Алексей Максимовичи узнал о Владимирском.
Позже он писал: «Я уже много слышал о нем, знал, что сын его политический эмигрант, одна дочь сидит в тюрьме „за политику“, другая усиленно готовится попасть туда же, знал, что он затратил все свои средства на поиски воды, заложил дом, живет, как нищий, сам копает канавы в лесу… а когда сил у него не хватало — Христа ради просил окрестных мужиков помочь ему. Они помогали, а городской обыватель, скептически следя за работой „чудака“, палец о палец не ударил в помощь ему.
…Отец Федор пришел ко мне вечером под проливным дождем, весь с головы до ног мокрый, испачканный глиной, в тяжелых мужицких сапогах, сером подряснике и выцветшей шляпе — она до того размокла, что сделалась похожей на кусок грязи.[62]
Крепко сжав руку мою мозолистой и жесткой ладонью землекопа, он сказал угрюмым басом:
— Это вы — нераскаянный грешник, коего сунули нам исправления вашего ради? Вот мы вас исправим! Чем угостить можете?
В седой бородке спрятано сухонькое лицо аскета, из глубоких глазниц кротко сияет улыбка умных глаз.
— Прямо из леса зашел. Нет ли чего переодеться мне?»
Писатель скоро проникся заботой Владимирского о водопроводе и несколько раз скрашивал дни одинокого в своем подвиге священника, ходил с ним на Мокрый овраг.
Взволнованно, даже в какой-то горячности, сообщал Горький об отце Федоре К. П. Пятницкому — директору-распорядителю издательства «Знание»:
«Познакомился я с одним попом. Хороший, редкий поп!
Здесь нет воды… Он все изучил, расковырял уйму земли, добыл воду, убил кучу своих денег и — не умрет, пока не напоит арзамасцев хорошей водой.
Как приятно встретить среди сонных, трусливых баранов и жадных, скупых волков — упругую человечью энергию, неуклонное стремление к цели сквозь трясину всякой глупости, пошлости и жадности. Сидел он, поп, у меня сегодня, читали мы с ним книжку Мадзини,[63]восторгался поп и говорил мне, подмигивая: „А? Человек-то? Что есть лучше человека? Ничего нет, государь мой! Так и знайте — ничего нет! И другим поведайте — нет ничего, что было бы лучше человека в мире сем!“
62
Позволим себе высказать невольные сомнения. Как-то мало верится этой оценке. Священник был умным, деликатным человеком, а тут вломился некий босяк! Ну, ладно, промок под проливным — бывает. Только зачем же мокрому, грязному да еще и вечером являться в дом к уважаемому писателю, к тому же зная, что у того постоянно полно приезжих — какая особая нужда гнала? Тем паче, что дом батюшки в пяти-семи минутах ходьбы от усадьбы Мелании Подсосовой. И как старый, почтенный священник мог просить переодеться в чужую одежду, включая белье? Так и хочется сказать, что здесь скорее «литература», нежели подлинная правда события, создание художественного образа этакого раскованного попа…