— Да, — задумчиво говорил Леонид, — надо мне поучиться кое-чему, а то стыдно перед попом…
Снова постучали в дверь — вошел отец Федор, запахивая подрясник, босой, печальный.
— Не спите? А я того… пришел! Слышу — говорят, пойду, мол, извинюсь! Покричал я на вас резковато, молодые люди, так вы не обижайтесь. Лег, подумал про вас — хорошие человеки, ну, решил, что я напрасно горячился. Вот пришел — простите! Иду спать…
Забрались оба на постель ко мне, и снова началась бесконечная беседа о жизни. Леонид хохотал и умилялся:
— Нет, какова наша Россия?.. „Позвольте, мы еще не решили вопроса о бытии Бога, а вы обедать зовете!“ Это же — не Белинский говорит, это — вся Русь — говорит Европе — ибо Европа, в сущности, зовет нас обедать, сытно есть, — не более того!»[67]
У Владимирского было восемь детей: Михаил, Мария, Елизавета, Алексей, Александра, Софья, Елена, Иван.
Почти до конца прошлого века родитель пребывал в том счастливом предположении, что его столь развитые, послушные чада со временем поднимут фамилию, станут доброй подпорой родительской старости. Девочек он выдаст за порядочных людей, а старший может далеко пойти по духовной стезе, его ждет Петербургская духовная академия. И младшим сынам сыщется достойное гражданское поприще.
Но вот окончил Михаил Нижегородскую духовную семинарию в 1894 году, окончил ее блестяще и как холодной водой окатил: нейдет он в академию! Он посвятит себя не врачеванию душ человеческих, а лечению грешного тела…
Только на медицинские факультеты университетов принимались выпускники духовных семинарий. Сын уже определил для себя: врачебная наука это так, прокормления ради… За шесть лет обучения в Нижнем он не только вкусил от социалистических идей, но и твердо решил уйти в революцию.
Открылся Михаил, что уезжает с товарищами на учебу в Томский университет. Родитель, давненько прислушиваясь к внезапным откровениям сына, опередил старшего в разговоре:
— Кружковщину собрались начинать в Сибири, смущать молодежь. Кем же это ты уполномочен судьбу ломать другим, а?!
Михаил повернулся к отцу — сидели на лавочке у калитки дома и смотрели на затихающий к ночи город, посерьезнел лицом.
— Когда Маркса спросили, каково ваше представление о счастье, он, не колеблясь, ответил: борьба!
Федор Иванович тяжело потянул слова:
— В надежде, что оковы тяжкие падут… Вот о чем твои мечтания, попович. Но ведь после старых оков, как показует история, появляются новые, еще более тяжкие, еще более изощренные…
Через год Михаил, закончивший первый курс медицинского факультета, вернулся из Томска. Он как-то криво усмехнулся в разговоре, коротко отчитался:
— Считай, никого не совратил — сибиряки тугодумы.
— А теперь, значит, сюда, на стремнину идей и дел… Да ты честолюбив!
— Вот-вот, — порадовался Михаил догадке отца.
С тем и уехал сын в московский университет, опять же на медицинский.
В Москве после разгрома «Рабочего союза» в 1896 году молодого Владимирского арестовали, и он девять месяцев отсидел под следствием в Таганской тюрьме. «Дела не пришили», и Михаил отделался легкой ссылкой в Нижний Новгород. В 1899 году, в разгар студенческих волнений в Москве, Владимирский опять выслан в Нижний, теперь уже под гласный надзор. Осенью этого года он уезжает в Германию и только после окончания Берлинского университета в 1902 году возвращается в Россию. Михаилу 28 лет.
…Едва взят фельдшером близ Арзамаса в Дальне-Константиново — иностранный диплом не давал права занимать врачебную должность. Через четыре месяца фельдшер увольняется за неблагонадежность. В конце августа 1903 года Владимирский сдает экстерном экзамены за полный курс медицинского факультета в Казанском университете и далее служит санитарным врачом в Сормове. В 1905 году принимает активное участие в выступлениях сормовских рабочих, в организации вооруженных дружин. Осенью, опасаясь ареста, скрывается в Москве.
Но вначале Михаил объявился в родительском доме.
И опять отец Федор приступил к разговору, впрочем, уже не надеясь, что его слово что-то изменит в судьбе старшего.
— Елена тоже в сормовских беспорядках была замешана?
— Тоже! — коротко отозвался сын. — Сестра там фельдшером служила.
— От мужа-священника сбежала — позор! Мне-то каково на сердце ложилось?.. Соблазнил ты и сестер, — тоскливо вспомнил батюшка.
67
Не случайно в разговоре возникла Европа, давно живущая не духом, а брюхом, в то время как «вся Русь говорит о бытии Бога».
Странно, что М. Горький приписывает далее умному православному пастырю такие слова: «Однако Европа все ж таки мать крестная нам… Без Вольтеров ее и без ученых — мы бы с вами не состязались в знаниях философических, а безмолвно блины кушали бы и — только всего!» Просторечие, предписанное писателем провинциальному священнику, тут явно не срабатывает.
В духовном плане Европа для Руси, России никогда не была крестной матерью. Много раз православных склоняли к католицизму и протестантству — тщетно! На счет Вальтеров, этих атеистов… Еще в семинариях хорошо просвещали будущих служителей православной церкви, что такое вольтерьянство, почему Екатерина II, а после и сын ее, Павел I, настрого запретили его в России. Не мог так пасть перед Вольтером Владимирский!
Исходная из византийского православия русская философская мысль всегда являлась вполне самодостаточной, богатой, вполне окормляющей народ, атеизм Вольтера и иже с ним тлетворно коснулся лишь части космополитического российского дворянства и части такой же университетской интеллигенции, студенчества. «Чужебесие» потом и привело Россию к пагубным катаклизмам.
Уже при первой встрече с писателем Владимирский пригрозил шутя-не шутя, что «Вот мы вас исправим!» Слова эти надо понимать в широком аспекте. Далее из очерка М. Горького о Леониде Андрееве, из воспоминаний Алексея Максимовича видно, что отец Федор спорил с писателями, отстаивал основы православия и богословия — это видно хотя бы из разговора о тех же гностиках… А поэтому, повторяем, странно читать лукавые мудрости некоего западника, вкладываемые в уста Федора Ивановича.