Режиссер
Ух, матушка у тебя крута.
Дочка
Тебе с ней пришлось труднее, чем с любой актрисой на сцене.
Режиссер
Я думал, что ее умиротворю, если приглашу посидеть с нами, но она меня в миг раскусила. И как она меня переиграла…
Дочка
С ней шутки плохи. Она-тяжеловес, черный пояс, седьмой дан. От нее ничто не ускользнет. Она каждый день переводит стрелки, никак не привыкну. Все время думаю, что я ее разгадала, а она ко мне подкрадывается с тыла, и вот я уже сижу на потолке.
Разумеется, я ошибаюсь, я все время ошибаюсь, вся моя жизнь — это вышивка, состоящая из неточных прогнозов, несвоевременных поступков, трусливых отступлений, плохих рисков, и одиночества, одиночества, одиночества. Любой мой выбор достоин осуждения, а теперь подошла очередь полной катастрофы. Нет ничего, что можно было бы предъявить в свою защиту, всё так, что уже хуже быть не может.
Но все-таки во мне выжила любовь, и к жизни у меня больше нет претензий.
Часть вторая
Жизнь коротка, а истина влияет далеко и живет долго: будем говорить истину.
В то время, когда угасли все мечты и воцарился покой, подобный паутине, старательно укрощая отчаяние, все имело достаточную причину, было понятно и вело к концу утоптанной узкой тропинкой. Вдруг случилось что-то необычное. Не оправдались все прогнозы. Что-то сильно нарушилось.
Послышалась музыка, и любовь вышла на подиум для танцев. Она возникла из трещины в мироздании и забрала себе весь доступный озон. Однако любовь была не одна. Вышло так, что существует ее идеальная половина. В поле зрения внезапно показалось напряженное соблазнительное лицо смерти. Раскрылась тайна, хранимая эонами, и растерянный Платон окаменел в бесконечности.
Потом начался танец. Влюбленные и самодостаточные, невзирая на разоблаченные мифы, потерянное будущее и исчезнувшее прошлое, на кромке бесконечности, в совершенной гармонии, любовь и смерть начали танцевать танго.
Дочка
Папа? Папа, это ты?
Папа (улыбается.)
Это я.
Дочка
Как я рада тебя видеть!
Папа
Я пришел за мамой.
Дочка
Как это?
Папа
Я пришел за мамой.
Дочка
Ага. Да. Хорошо. Но она сейчас спит. Ночь.
Папа
Не имеет значения.
Дочка
Знаешь, тебя долго не было. Я должна тебе сказать… Знаешь, она постарела.
Папа
Ничего страшного.
Дочка
Я должна бы ее подготовить, если ты ее уведешь.
Папа
Нет необходимости.
Дочка
Подожди, я объясню… Ей теперь приходится носить памперсы, но ты же ее знаешь, она такая упрямая, постоянно их сбрасывает… я не хочу, чтобы она опозорилась… мне надо бы ее умыть, переодеть, подготовить, причесать…
Папа
Все будет в порядке.
Дочка
А, ну, ладно. А, может, дать ей с собой пальто, чтобы она не замерзла?
Папа
Она не замерзнет.
Дочка
Ага, хорошо. Сказать, что мама уходит?
Папа
Все узнают в свое время.
Дочка
Папочка, я ведь останусь совсем одна, если ты ее заберешь.
Папа
Да, это так.
Дочка
А как я буду справляться? Мне не будет трудно?
Папа
И будет трудно, и не будет трудно. Все наладится.
Дочка
Так, значит. Хорошо. Папа, ты где? Мы не попрощались. (Встает и подходит к маминой кровати. Внимательно смотрит.) Мама, ты живая?
Мама
Ох, напугала! Надо выпить лекарство?
Дочка
Нет. Можно прилечь рядом с тобой?
Мама
Что случилось? Сон плохой приснился? Ложись.
«Любовь надвигалась на меня, тяжелая, как сфинкс с каменным дыханием. Я должна буду собрать все доступные умения и преодолеть искушения, — подумала Эмили Дикинсон, — чтобы объятие, которого я жажду, не сломало меня, как сухое печенье».
«Надо уметь любить, так всегда говорил пастор, а, если честно, и моя сестра», — вспоминала она. И тогда она задалась вопросом, кажется, не из-за трусости, будет ли все приобретенное ею умение, бурей гонимое, гибнуть на ветру. С другой стороны, когда речь идет о любви, никогда не знаешь, не надвигается ли это пелена, но не было никого, кто мог бы ей объяснить и освободить хотя бы от утомительного движения «к — от». Но время заняло позицию директора театра, оно скрывало решение, сужало пространство для маневра и принуждало ее к тому, чтобы взять риск на себя.