Меня скрутил спазм и я изошелся желчью. Утерев рот, я еще раз окинул взглядом окрестности и сменив форму взмыл в небеса. Под Кожей Хамео да в темноте, что скоро нагрянет на смену сумеркам, меня будет не разглядеть.
Отлечу немного, посмотрю, что там над нашим старым лагерем, и отправлюсь в Дхорн. Попробую выполнить задание. Я охлопал себя по карманам, убедившись, что зелье на месте.
Полет пьянил. Каждый раз как первый. Свобода и красота. Только ты и небо. Ветер, словно скребок сносит с тебя все наносное, чуждое, всю грязь с тела, души и мыслей.
Сделав круг над полем битвы, так и не поняв, за кем оно осталось, я повернул в сторону лагеря. Пусто. Никого и ничего. Странно. Значит, в очередной раз меня ждет Дхор.
Пепел и кровь ждали меня там. Ялетел по следу насилия, в полосе уничтожения. Вокруг вытоптанные поля, сожженные деревни, зарезанные люди, забитый скот, отравленные колодцы. Армии оставляли за собой только смерть и опустошение. И вереницы людей бредущие неизвестно куда и неизвестно отчего. С тех пор как я оказался на этом проклятом острове, меня все время преследует чувство, что я все время в дерьме. Только глубина меняется.
Люди выходили из города, покрытые запекшейся кровью, словно она сочилась из всех пор, да так и застывала.
Дхор встретил меня услужливо отворенными воротами, смрадом из канала, где вода превратилась в мерзкую жижу и стаей стервятников, что клевали дохлую собаку.
От войск, что опоясывали город, не осталось и следа. Никто не вернулся. Не было и кораблей в гавани, насколько я успел заметить, делая круг над городом, прежде чем войти. Лишь на центральной площади, происходило какое-то действие не видимое отсюда. Я предпочел войти через ворота.
Когда город успел так измениться? Улицы толстым, в десятки сантиметров, слоем заполняли брошенные беженцами тряпки, обломки ящиков, битые горшки и прочий мусор.
Мимо пробежал пес, таща в пасти чью-то руку. С собаками я всегда здороваюсь, а со стражей нет. От первых веет теплом, от вторых холодом. Но сегодня не тот случай.
Последние сотни метров я проделал бегом. Бисеринки пота выступили у меня на лбу и спине. Собираясь в новые русла, он ледяным потоком устремился вниз. Какой к Хаскру нейтралитет в этой войне. Это не более чем трусость — или глупость?
Я узнал тех двоих, что склонились над мужчиной, что замер перед ними на коленях. С трудом, но я узнал в нем Оманика, короля Иранга. А те двое мне тоже знакомы, до боли.
— Господствуем, ибо позволено, — донеся до меня обрывок фразы сказанной одним из них.
Росчерк меча и голова бывшего владетеля разбрызгивая веер крови покатилась по мостовой.
С меня хватит. С теми, кто бессмысленно убивает, не ведут осмысленных споров. У меня целый список того, что такое боль, а эти двое мне крупно задолжали.
Глава 11
Но я не ринулся в бой сломя голову. Эти ублюдки могут быть врагами, но это не значит, что я их презираю. Презрение к врагу обесчеловечивает того, позволяет приписать ему худшие черты: глупость, трусость, озверение. Из-за презрения мы легче становимся жестокими, чтобы убедиться: враг отвечает тем же, чем утверждает нас в вере, что мы не ошиблись. А потому мы презираем его еще сильнее… В конце этой дороги две ошалевшие от ненависти твари пытаются вцепиться друг другу в глотки.
Хотя кого я обманываю? Твари они и есть и я в чем-то тварь. А раз так, то пришло то время, когда стоит вцепиться друг другу в глотку и рвать на части.
Под кожей Хамео, прячась в тени домов, перебегая от одного разрушенного строения к другому, в сгущающихся сумерках, я успел подкрасться к этим выкидышам бездны незаметно.
И с ходу ударил одного мечом под лопатку, словно пойманную в сеть акулу гарпуном. Кровь толчками брызнула ртом и вперемешку с осколками кости оросила лицо второго. Пинком сбросил тело с меча и круговым взмахов снес ему голову.
Второй бросился на меня, вероятно полагая, что ему удастся избежать удара меча. Клинки схлестнулись. Хитрым финтом он выбил мой меч, но мне было все равно. Ярость и праведный гнев захлестнули меня. Я схватился с ним в рукопашную, перекинувшись в ргула. Он был жилистый, не сказать костлявый, и он вонял мертвечиной. Я перекинул его на спину. Чтоб прыжком втоптать в пыль, но он откатился в сторону, в попытке что-то сколдовать.
Ну уж нет, падаль. Удар ногой дробит ему челюсть, сквозь разорванную щеку виднеются уцелевшие зубы. Когтями, шипами и клыками я рвал его, в этот миг отбросив человеческую натуру. Мне было наплевать, что я с ним сделаю, лишь бы ему было больно. Он отвечал мне тем же. Я протащил его лицо по булыжнику, я протолкнул большой палец ему под глаз и вырвал его, он вонзил зубы мне в запястье и попробовал расцарапать мне щеку. Но его ногти и зубы крошились об мою базальтовую шкуру. И когда наконец он прекратил сопротивляться, я взмыл вверх и сбросил тело вниз, на камни.
Наша смерть отражает нашу жизнь. Собаке — собачья смерть. А эта парочка инквизиторов, что глумилась надо мной в начале пути, сдирая кожу, ничего другого не заслуживала.
А потом я отрубил им головы. С этими тварями лучше поступать именно так, чтоб упокоить навеки. Или сжигать, но с этим дольше возиться, да и запах въедается в одежду. Потом не выветрится.
Грудь моя тяжело вздымалась, по лицу тек пот вперемежку с кровью и грязью. Я утерся грязным рукавом от рубахи, пошарил в карманах у короля и у этих двоих и разочаровано выдохнул. Пусто. Что же все-таки тут происходит? Почему кстати в битве участвовали только люди и химеры, где другие расы? Пришла запоздалая мысль.
Тут меня скрутила дикая судорога, диск, что висел на груди раскалился, грозясь прожечь меня насквозь. Затем столь же внезапно боль отпустила, но словно чужая воля перехватила контроль над телом. Словно кто-то большой и сильный попробовал примерить меня словно одежду. Но сила была доброй и … родной? Да именно родная, будто любящая мать, пришла взглянуть на своего расшалившегося ребенка.
Я перестал бороться, поддался интуиции и из меня полилась Песня. Я не сумел разобрать ни единого слова. Но выпевал со знанием дела и с глубоким чувством. Постепенно до меня дошло: песня была сложена на языке столь древнем, что на нем вообще больше никто не разговаривал. Я не слышал его ни на материке, ни здесь. Нам не преподавали его в эхизтари.
Пришло понимание. Это старинное, ныне забытое, наше ргульское наречие, то что подарила нам Матушка Твердь — Алинэр. Праматерь. Что ж. Общий неплохо подходил для общения по каждодневным делам. Но когда пришла пора вспомнить и спеть о чем-то почти не выразимом словами и не предназначенном для понимания чужаков, из глубин поднялась память родного языка.
Действительно ли через меня пела богиня или это было помутнение изношенного и уставшего разума, я не знаю. Закончив петь, я чувствовал себя опустошенным.
Обыскал близлежащие дома, отыскал припасы в дорогу, флягу, которую тут же наполнил холодной водой из найденного чистого колодца и пустился в путь. Тренировки и странствия выработали у меня инстинкт мусорщика: каждая найденная вещь может пригодиться. Поэтому мне нелегко пришлось расставаться с любой найденной вещью. Но тем не менее я пересилил себя.
Сунулся во дворец, в поисках поживы и ценных бумаг, но было пусто. Ничего. Значит эти двое лишь завершали чистку и устраивали казнь короля. Был еще кто-то. Тот, кто накинул купол на весь город, чтоб в армии не узнали, что происходит в столице и не повернули назад. Тот, кто вывез все мало-мальски ценное и полезное. Хорошо бы его найти и потолковать по душам!
Я слегка прикрыл глаза и попытался думать так, как меня учил мастер Альбигоди. «Что ты знаешь? — спросил бы он меня, — и что ты подозреваешь?» Да ничего. Пустота. Слишком мало данных и зацепок. Вместо злобы ощущал лишь, что что-то в жизни недоделано. И хотелось подобрать все тянущиеся куда-то концы.
Как разрозненные нити сошлись в такой кошмар? Если выясню все это, то пойму чем все это обернётся.