В самую рань в дверь позвонила незнакомая красивая женщина. Она представилась дочерью Нины Сергеевны. Тетя Зина предложила ей чаю, но гостья отказалась и вместо этого принялась расспрашивать меня обо всем, пытаясь хоть как-то уместить в голове случившееся. Пока сидели в гостиной и плакали, я пропустил первую пару. Останки матери дочь забрала с собой в Москву.
Тетя Зина прожила у меня до самых похорон. Юля и Уля, обе уже питерские студентки, приехали вместе с родителями в последний день: с маршрутки — прямо на отпевание.
— Облагодетельствуй, Господи, во благоволении Твоём Сион, и да будут воздвигнуты стены Иерусалима, — тогда примешь благосклонно жертву правды, возношение и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов, — отец Алексий подсыпает ладана в кадило. В церкви, где и без того душно, становится совсем нечем дышать.
Кончиками пальцев Точкин трогает мое плечо. Я принимаю от него свечу, на которую, чтоб горячий воск не капал на кожу и на пол, нанизан листок белой бумаги. Сосед одет, как всегда, в парадную форму ВС РФ, но здесь, в храме, я впервые наблюдаю его без фуражки: абсолютно голый череп лейтенанта покрывают ожоговые рубцы, такие же как на лице без бровей.
Со стороны алтаря вдруг доносится порыв горячего воздуха. В тесной каменной церкви пахнет гарью. Похоже на начало пожара. Но пара служителей невозмутима, как и остальные присутствующие.
— О приснопамятной рабе Божией Марии, покоя, тишины, блаженныя памяти ей, Господу помолимся.
— Господи помилуй.
— Господи помилуй, — шепчет Точкин, уставивший глаза на иконостас.
Следующим жарким дуновением с бабушкиного тела сдувает саван. Перед тем, как опуститься на пол, он, почти невесомый, зависает на долю секунды над гробом.
Я со своего ракурса замечаю ее ногу в черном чулке:
— Покой, Господи, души усопших раб Твоих. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу. И ныне и присно, и во веки веков… — И больше не вижу ни дьякона, ни священника: источник пения сместился за толстую квадратную колонну. Куда-то делись Юля с Улей, которые только что стояли передо мной и вдвоем усердно крестились, остальные живые тоже исчезли. На пустом полу перед гробом лучи солнца из окна вычерчивают бледно-желтый прямоугольник, разбитый на клетки фигурной решеткой.
Свеча с бумажкой выскальзывает из моих рук и, опускаясь вниз, вертолетиком медленно кружится в воздухе словно в замедленной съемке. На полу храма огонек гаснет в луже растопленного снега с ботинок.
В гробу происходит движение. Усевшись, покойница перекидывает через край сначала одну, потом другую ногу и соскальзывает ступнями на пол.
Выбравшееся наружу существо на голову ниже бабушки ростом, судя по телосложению, — девочка-подросток. То, что я сначала принял за чулок, было коркой обугленной кожи. Не только ноги, но и бо́льшая часть тела обезображена огнем. На лице у нее почти не осталось кожного покрова, на черепе — волос, вместо глаз — две круглые черные дырки.
По маленькой церкви заметались какие-то тени. Обернувшись, я вижу на месте стоявшего за моей спиной Точкина голую безобразную старуху. Она хватает меня за плечи. Рванувшись в сторону, я утыкаюсь в рыхлую, как тесто, грудь другой старухи. Ее толстая рука, из которой выпирает обломок кости, свисает плетью. Второй, целой, она хватает меня поперек груди.
Еще одна женщина, с ожогом в половину лица, в это же время приобняла меня, просунула язык между своих гнилых зубов и облизывает мне щеку. Чьи-то пальцы возятся с ширинкой на джинсах. В ноздри бьет омерзительный запах прокисшего шашлыка. Я пытаюсь вырваться силой из толпы холодных женских тел, волдыри лопаются под моими пальцами, и скоро они становятся липкими от гноя.
Девочка-подросток с выгоревшими глазницами, которая перед этим на моих глазах выбралась из бабушкиного гроба, протиснулась ко мне и впилась в рот поцелуем. Зажмурившись от омерзения, я бью кулаком вслепую и слышу короткий вскрик: хоть и на высокой ноте, он звучит почему-то отчетливо по-мужски.
Открыв глаза, я вижу перед собой Точкина. Он, кажется, делал мне искусственное дыхание и теперь растирает ушибленную скулу. Во рту еще стоит солоноватый вкус горелого мяса. Я выворачиваю губы и тру их тыльной стороной ладони.
Из середины круга, образованного полутора десятками озабоченно склоненных голов, сверху на меня глядит бледно-бирюзовое морозное небо. Точкин протягивает руку и помогает мне усесться на паперти, потом отряхивает колени своих форменных брюк. Тети Зинина внучка Юля присаживается ко мне рядом на белую холодную ступеньку и со смущенным выражением на лице легонько приобнимает за плечи.