С того памятного дня и потянулись наши встречи. Играли по маленькой. Савелич, не говоря уже обо мне, часто бывал не при деньгах, в то время как Грабович мог бы выступить и по крупному. Не нам, голытьбе, чета, он обитал в соседнем сталинском доме с высокими потолками и злой консьержкой, вместо наших изгадивших подъезд кошек. Поначалу пытался учить нас играть в покер, но мы с Нелидовым выслушали его объяснения и отказались. Игра мудрых, понимающих жизнь людей — преферанс, в нем мало места тупому везению, а тем более блефу, хотя и то и другое помогает. Иногда для большей релаксации Михаил Михайлович прихватывал с собой бутылочку коньячка. Мы, естественно, не возражали, но помогала она Грабовичу мало. Играл он так себе, то и дело лез по студенчески на рожон или начинал темниться на второй руке, за что его тут же наказывали. Видимо в этой горячности находила выражение истинная профессорская натура, придушенная в другое время узами Гименея. Думаю, из дома он под любым предлогом сбегает, но молчу в тряпочку. Нелидов же позволяет себе над ним подтрунивать, особенно, когда тот заказывает крупную игру и, нервничая, вытирает взмокшую лысину носовым платком. Но больше всего, и в этом есть нечто психическое, Грабович боится мизеров. «Падает» на авось, будто с видом обреченной жертвы шагает в пропасть, и только потом оценивает последствия своего решения. Бездарность такой манеры игры он, мне кажется, понимает, но не может ничего с собой поделать. Савелич, добрая душа, пытался исподволь его учить, но тщетно, самолюбия у Грабовича на всю Академию Наук, или в какой там еще шараге он работает.
Вне карточного стола мы с Михаилом Михайловичем не пересекались, а если сталкивались нос к носу на улице, то ограничивались сухим кивком. Неприятный человек. Однажды видел его под ручку с женой, после чего при встречах стал с ней здороваться, но привычку эту скоро бросил. Зачем портить собой пейзаж, если мадам смотрит сквозь тебя глазами дохлой рыбы? Видно такие они с мужем люди, что у всех дерьмо пахнет дерьмом, а у них розами. Мою скромную личность наверняка обсуждали, я, как сказано в Библии, был взвешен на весах и найден слишком легким. Комплекса неполноценности дурные манеры супругов мне не привили, а вот человеческой жалости к профессору добавили. Хотя жалеть фарисея у меня не было резона. Возможно, юный Мишаня мечтал обжениться с этой сушеной воблой и его розовая мечта сбылась. А за исполнение мечт, как известно, надо платить.
Когда с подносом в руках я появился в комнате, Савелич сидел, сложив, как прилежный школьник, руки и внимательно смотрел на дверь. За окном окончательно сгустились сумерки, под потолком горела простенькая в три рожка люстра, а в углу задержавшийся в обиходе с шестидесятых модный тогда торшер.
— Ноги перестали ныть, — сообщил он голосом, каким читают правительственные сообщения, — дожди скоро кончатся и наступит бабье лето! С Семионова дня, — потянулся за бутылкой, свинтил с горлышка крышку. — Так какие, говоришь, у тебя дела?..
Я смотрел как водка льется тоненькой струйкой. Рюмки Савелич выставил любимые, граненые, на тонкой ножке. Младших сестер граненого стакана. Такие, должно быть, еще до войны перестали выпускать. Помявшись, опустился на стул, старика мне меньше всего хотелось обижать.
— Так, кое-что надо закончить…
Заметил максимально неопределенно в надежде, что этим все и ограничится, но не тут-то было.
— Камешки будешь перебирать? — хмыкнул Нелидов саркастически. — Если другого нет, тоже дело!
Камешками он называл спекшиеся куски раскрашенной штукатурки. В начале прошлой зимы я привез их с дачи. Не своей, приятеля. Он предложил мне отдохнуть в деревне… ну, может, не совсем отдохнуть, а как бы посторожить пару месяцев его новый коттедж. По осени на оставленные москвичами дома совершала набеги местная шпана. Брать по большому счету ничего не брали, разве что алюминиевую посуду и консервы, а все больше громили, а то и поджигали. Савелич — я заскочил к нему проститься — назвал моего приятеля жлобом и, прибегая к ненормативной лексике, объяснил на пальцах, что тот сука и барыга. Но не поехать я уже не мог, обещал.