Я смотрел на нее и мне начало казаться, что и сам я о ней вспоминал, хотя знал, что это неправда. Вернув стопку на стол, Клава одернула юбку и отошла к окну. Сказала едва слышно из этого далека:
— А ведь я тебя любила!.. Первая любовь, она не забывается. С девчонкой из твоего подъезда специально подружилась… Я ведь ходила в другую школу и жили мы в другом конце улицы, и сейчас там живем. Мать умерла, с мужем развелась… — обернулась. — А недавно снова тебя вспомнила и будто обожгло! Правду говорю, не вру! Похожего на тебя мужика по телевизору показывали, он чего-то нашкрябал и изображал из себя писателя, только глаза его выдавали. Тоскливые такие, словно не мог дождаться, когда передача закончится…
Я случайно видел эту программу. Обсуждали закат русской литературы и как бы так исподлючиться, чтобы превратить его в рассвет. Пургу несли несусветную, каждый, как водится, о своем. И Хлебников выступал, и глаза у него, тут Клава права, были, как у побитой собаки. Он теперь большой начальник над культурой, завсегдатай протокольных мероприятий и президиумов, а когда-то нас даже принимали за близнецов. А еще была в нашей молодости одна история…
Я повел носом. По квартире расползался горьковатый запах.
— Кажется, у вас там что-то горит!
— Мать честная! — метнулась на кухню. Клава. Сообщила оттуда радостно: — Успела!
Появилась в дверном проеме раскрасневшаяся со сковородкой в руке.
— Мяско готово, садись!
Запах жареного ударял в голову. Такой вкуснятины я давно не ел. На столе непонятно откуда появились шпроты. Говорила в основном Клава, а я слушал и, когда не жевал, отвечал на вопросы. Женат?.. Да, был немного, в том смысле, что недолго, хотя тут как посмотреть! Расстались?.. Угу, по обоюдному желанию! Произошло это так просто и естественно, как будто только и ждали, когда выйдет срок и можно будет разбегаться. Два сапога пара, и оба на левую ногу! Два нашедших друг друга недоразумения. Трагедия?.. Может, и трагедия, только вялотекущая, растворенная в монотонной тоскливости будней. Из общего имущества остались только штамп в паспорте, разводиться не имело смысла, и взрослая дочь. Выпить за детей?.. Сам Бог велел! Хотя Клаву, если честно, я видел уже не то, чтобы четко. Даже в очках… Дети, это святое! До той поры пока не вырастут и не станут такими же скучными, как мы сами. Глоточек под эклеры?.. Можно и под эклеры! Раскладывая по тарелкам пирожные, Клава наклонилась. Облегавший тяжелые груди свитер задрался на спине так, что я мог видеть, какого цвета у нее белье. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось сказать ей что-то приятное, только ничего подходящего в голову не приходило.
Я курил и слушал, а она все говорила и не могла остановиться. Где-то немного поучилась, пару раз сходила замуж. Первый муж бил ее, второго била она, а в остальном разницы никакой. Жизнь, как пишут в книжках, внесла мозолистой рукой свои коррективы, и Клава осталась одна.
— А еще я помню у тебя была замшевая куртка с обтянутыми тканью пуговицами…
Была куртка, была! Немецкая, какие в Германии во все времена носили студенты, с кожаным кантом по воротнику. Отец привез ее из командировки. Великовата немного, но я все равно ее любил. А еще фирменные джинсы, купить похожие в Москве было немыслимо.
— Одну такую, материал на ней протерся до металла, я нашла рядом с подъездом и долго потом хранила. Если поискать, она и сейчас где-нибудь в коробке для ниток. Подружки удивлялись, что я в тебе нашла. Говорили, ты смешной и нескладный, а мне казалось, завидуют…
В головах дивана горела лампа, темнота подступала со всех сторон. На душе было тихо и славно. Мысли расползались, как ткань на пуговке, отдельные слова, словно конфетти, кружились под потолком и тихо опускались на пол. Губы Клавы двигались, но что она говорила я понимал уже не очень. Свежий воздух из распахнутого настежь окна приятно холодил. Потом она куда-то подевалась и я остался в комнате одни. Белая простыня на диване казалась запорошенным снегом полем. Не знаю почему, но мне вдруг стало грустно, так грустно, что я не захотел больше видеть этот мир…
Под утро, когда на улице начали радоваться жизни воробьи, мне приснилось, будто я в деревне у бабки на печи и мне парно и жарко. Бабка была старая, доводилась нам дальней родственницей, седьмая вода на киселе. Мы снимали у нее на лето часть дома и иногда приезжали покататься на лыжах зимой. Если я простужался, старуха закутывала меня ватным одеялом и клала на полати. Одеяло было тяжелым и мягким той женской податливостью, что так будоражит кровь. Я хотел было его скинуть, но вместо этого прижал к себе. Оно источало тонкий запах чистоты и само меня обнимало, и все у нас с Клавой вышло так естественно и складно, как никогда не получалось со Светланой Александровной. Не было в происходящем ни тени трудового процесса, ни спортивной злости марафонца, а только нежность и слаженность движений, которую так высоко ценят знатоки бальных танцев. Не открывая глаз, я ласкал ее гладкое, полное желания тело и мне было просто и хорошо. Как никогда раньше, я жил здесь и сейчас, и это было так же естественно, как дышать. Тысячу раз был прав Создатель, позаботившись, чтобы увлекательное занятие людям не приедалось.