Екатерина по природе своей, как и ее мать, была совой. Она с детства любила ночь, купалась в ее темных, беззвучных струях, колобродничала по дому, висела с подругами на телефоне, а в последние годы пристрастилась к чтению и засиживалась далеко за полночь.
Жизнь пролетела стороной — что жила, что не жила. Скоро пятьдесят. Нет, она не жаловалась на свою жизнь, она ее любила и была благодарна Богу за те минуты тихого счастья, что, возможно, стоили десятилетий кипучей деятельности. Унизительной нужды и непосильной работы за кусок хлеба она не знала, как-то так повелось, что в доме всегда все было, но нужда, особенно после смерти родителей, ходила рядом, Екатерина ее чувствовала и боялась. Боялась больше не за себя, за дочку.
Женька, унаследовавшая бабкино имя, жила почти все время у деда с бабкой и выросла быстро и незаметно. Когда в классе девятом дочь пришла и, заливаясь краской, начала лепетать про подругу, у которой есть мальчик, с которым все очень близко, одним словом, мама, ты же понимаешь, что надо делать, когда задержка…
Екатерина сгребла девку и, припугнув отцом, поволокла, обливаясь слезами, к гинекологу. Женька, испуганная и бледная, хорохорилась и всю дорогу хохмила, мол, сейчас не каменный век, ничего особенного в этом нет, ну родит она ей мальчика, хоть экзамены не надо сдавать, да и вообще у них в классе уже почти все побывали беременными.
Слава богу, все обошлось, но это был первый звоночек. Школу закончили с трудом, с таким аттестатом в наше время, когда в Питере и дворников набирают по конкурсу, в хорошем институте ловить было нечего, но дед, души не чаявший в любимой внученьке, напряг свои старые связи и все уладил.
За первый курс Екатерина постарела лет на десять. Женька превратилась в жестокого хищного зверька и, кроме себя, никого не замечала, жизнь у нее выстраивалась и сортировалась по принципу: это мне надо, это — не надо. Потом что-то в ней надломилось, и она; как побитый кутенок, приползла к мамке, поскуливая, повизгивая, прося сочувствия, ласки и тепла. Так прошли, наверное, самые лучшие два года.
Екатерина всегда мечтала, чтобы их с Женькой отношения хоть отдаленно напоминали ее близость со своей матерью. Конечно, в молодости она тоже была не подарок, и десяток лет жизни (сейчас она это понимала) у родителей отняла. Но до такой беспринципности и лживости, как дочь, не докатывалась. Дома Женька всегда лгала и делала это самозабвенно и нагло, как и все лжецы, абсолютно уверенная в необходимости таких гуманных мер, чтобы лишний раз не волновать родителей, а особенно деда с бабкой. Ее изобличали, ловили на слове, она ревела и все равно врала.
Однако ложь оказалась сущей безделицей по сравнению с длинными ночами неведения. Екатерина за последний год возненавидела ночь. Кроме дикой тоски и пытки ожиданием она больше ничего ей уже не приносила.
Мать Женьки, как и тысячи других матерей, сидела на кухне и ждала возвращения ребенка. Вечная картина. Меняются эпохи, стили, власти, а на кухне все теплится огонек материнского сердца. За хрупкой скорлупой дома бушует ненастье, рыскают соблазны, беды и зло, а мать, как встревоженная, испуганная птица, широко распахивает крылья, пытаясь оградить своего, как ей кажется, несмышленого птенца. Не дай бог, чтобы ее гнездо опустело!
Часы пикнули половину пятого. Екатерина, наревевшись, проглотила полтаблетки седуксена, зашла в ванную, с отвращением глянула в зеркало. В этом изможденном лице с трудом угадывались черты нынешней беззаботной и все пытающейся найти какую-то необыкновенную любовь Катьки.
Через полчаса после того, как на кухне погас свет, стараясь не звенеть ключами и сняв туфли еще у лифта, Женька проскользнула домой…
Катька продрала глаза в четвертом часу дня и с ужасом поняла, что, как всегда, опаздывает. Дурацкий сон, который она толком не поняла, быстро забылся. Жизнь побежала своим чередом, ибо нет ничего более необязательного и лживого, чем слово, которое мы даем самому себе.
Овсяная каша
Понедельник, половина седьмого утра — общее для окраинной Москвы время пробуждения. В миллионах квартир почти одновременно начинают на все лады тарахтеть, звенеть и петь будильники, срабатывают таймеры, включаются свет и музыка. Кто-то бежит в ванную, кто-то делает зарядку, кто-то, поглядывая на часы, торопливо занимается любовью — словом, день начинается.
Иван Макарович Хрустолапов проснулся и, следуя годами выработанной привычке, резко вскочил с кровати, раздвинул шторы и… вполголоса чертыхнулся. Ему не надо было ехать на работу.