Словом шарады являлся латинский слог «НОС»; он состоял из трех букв, представляющих собой начальные буквы трех слов, которые заключали в себе самую суть моей проповеди: Humilitas, Obedientia, Castitas[5].
Конечно же, величайший пример смирения, покорности и целомудрия был явлен нам Христом.
Смирения — поскольку он, сын бедного плотника, родился в яслях, служивших кормушкой для осла и быка.
Покорности — поскольку, в точности следуя велениям своего Небесного Отца, он, безропотный, спокойный, сострадающий, шел прямо к своей страшной, унизительной, позорной смерти, которой предстояло стать спасением мира.
Целомудрия — поскольку за все тридцать три года его земной жизни ни на его детское платье, ни на его мужской хитон не легло ни одно пятно грязи, порождаемой человеческими страстями.
Помимо этого, дорогой мой Петрус, нет нужды говорить Вам, что слово «hoc» имеет еще одно значение: «здесь», «тут».
Так что в итоге суть моей проповеди можно было бы свести к такой фразе:
«Смирение, покорность, целомудрие — здесь спасение».
Не думаю, чтобы когда-либо проповедник располагал темой прекраснее этой, и я был готов во всеуслышание бросить вызов племяннику ректора в уверенности, что у него ничего подобного не будет!
Но, даже если суть проповеди была найдена, оставался еще вопрос ее формы.
Хотя, как уже было сказано, я в тот же вечер взял перо, оно еще долго бездействовало над листом бумаги.
И правда, в какую форму облечь столь великолепный замысел?
Я достаточно хорошо знал людей, чтобы понять: можно обрести власть над людьми или растрогав их, или удивив.
Эта власть возросла бы, а воздействие на души удвоилось, если бы я одновременно и растрогал и удивил прихожан.
Правда, при осуществлении моего замысла надо было обойти большой подводный камень, особенно если помнить о людях, которые могут отнестись ко мне с предубеждением.
Если бы я составил проповедь простую и вполне им доступную, они сказали бы себе: «Ну, и что же тут замечательного?! Любой из нас написал бы не хуже!»
Если бы я составил проповедь утонченную и витиеватую, они могли бы ничего в ней не понять.
По зрелом размышлении я пришел к такому выводу: простые по мысли части проповеди я изложу в высоком стиле, а мысли высокого полета изложу в словах простых и понятных.
Смею уверить, то был труд не только большой, но и сложный.
Наконец, я приблизился к его окончанию.
В субботу утром я завершил проповедь и, как и обещал себе, был полностью готов к завтрашнему дню.
Тогда я попросил моего хозяина-медника подняться ко мне.
Мне хотелось прочесть ему мою проповедь, но я боялся, что в лавке его может отвлечь какой-нибудь покупатель.
Хозяин пришел по первому зову и, увидев мои оживленные глаза и радостное лицо, сказал:
— Ну-ну, дорогой господин Бемрод, похоже, вы закончили нашу проповедь?
— Да, хозяин, да, — ответил я, потирая руки.
— И вы ею довольны?
— Я в восторге от нее!
— Что ж, тем лучше, тем лучше, дорогой господин Бемрод!
— Но моего восторга еще недостаточно, надо, чтобы и вы были в восторге.
Хозяин засмеялся.
— Чтобы и я был в восторге? — повторил он. — Но что значит для такого человека, как вы, одобрение или неодобрение такого жалкого невежды, как я?
— Много значит, дорогой мой хозяин, ведь я уже не раз имел возможность убедиться в справедливости ваших суждений.
— Господин Бемрод, позвольте напомнить вам вами же рассказанную занятную историю об одном знаменитом древнегреческом художнике и бедном афинском башмачнике: «Башмачник, не суди выше башмака!»
— Пусть так, дорогой мой хозяин, — согласился я. — Оставайтесь в тех пределах, которыми вы сами решили ограничить свой ум, но в этих пределах дайте мне совет.
Медник кивнул, словно говоря: «Ну, если вы так уж этого желаете, я слушаю».
И он сел на стул.
— Дорогой мой хозяин, — обратился я к нему, — в проповеди, которую вы сейчас услышите, есть две стороны: ее содержание и ее форма.
— Сначала объясните мне, дорогой господин Бемрод, что они собой представляют: мне не хотелось бы высказывать о них свое мнение, толком в них не разобравшись.
— Это не сложно, дорогой мой хозяин, и наглядности ради я приведу сравнение, почерпнутое из вашего же ремесла: содержание — это медь, из которой вы делаете кастрюли; форма — это очертания сосуда, который вы делаете из меди.
— Понятно, — откликнулся медник. — Теперь, господин Бемрод, можно начинать, я слушаю.
Я стал читать, объясняя ему мой текст и показывая все лежащие в его основе находки. Затем я постарался сделать все возможное, чтобы он оценил в проповеди искусность и привлекательность ее формы.
Мой хозяин выслушал меня до конца, не проронив ни слова; правда, время от времени он почесывал себе ухо, а это означало, что его восхищение моей проповедью не являлось безоговорочным.
Когда я дочитал текст, он продолжал хранить молчание, но ухо чесал несколько сильнее.
— Итак? — спросил я его, не в силах сдержать нетерпение.
— Итак, господин Бемрод, — отозвался мой собеседник, — сейчас я выскажу вам мое мнение сначала о содержании вашей проповеди, о меди, из которой она сделана, не так ли?
— Да, мой дорогой друг, — согласился я с довольным видом, — с содержания и надо начинать, затем от сути вы перейдете к подробностям.
— Что касается содержания, — заявил он, — мне, безусловно, мешало его понять мое незнание латыни, но должен вам сказать, что я нахожу его немного мелким, даже пустяковым и, следовательно, недостойным величия и святости темы.
— Дорогой мой хозяин, — возразил я, — ничто не мало и ничто не велико; из самого незначительного могучий ум способен извлечь значительные суждения, точно так же как из самого значительного посредственный ум извлечет мысли слабые и пошлые… Посмотрим же, что я извлек из моей темы; вот что самое главное.
— Конечно же, дорогой господин Бемрод, вы извлекли из нее много замечательного; но все же позвольте мне по поводу формы привести сравнение, взятое из моего ремесла, как вы говорите…
— Пожалуйста, дорогой мой хозяин, пожалуйста, — отозвался я, в свою очередь улыбнувшись. — Мне действительно интересно услышать ваше сравнение.
— Вот оно. Вы знаете, господин Бемрод, что бывают кастрюли из меди и кастрюли из серебра?
— Да, дорогой мой хозяин, я это знаю, — подтвердил я, хотя мне чаще приходилось есть из первых, чем из вторых.
— Вы знаете также, что серебряные кастрюли золотят, а медь только лудят?
— Прекрасно знаю!
— Так вот, господин Бемрод, мне кажется, что вы поступили прямо противоположным образом: мне кажется, что в вашей проповеди вы лудили серебро и золотили медь.
— Это так, мой дорогой хозяин, это именно так! — обрадованно воскликнул я. — Вы угадали мою мысль… Ах, вы воистину здравомыслящий человек и редкостный советчик! Обнимите меня, мой дорогой хозяин, обнимите меня… Племянник ректора побежден, а я пастор деревни Ашборн!
Но он не развеселился и, покачав головой, предупредил меня:
— Берегитесь, господин Бемрод, берегитесь! Я заметил: все, что вы делали, доверяясь собственному сердцу, оказывалось замечательным, а все то, что вы делали, доверяясь своему уму, плохо кончалось… И я боюсь теперь одного — что вы сочинили эту проповедь, полагаясь больше на ваш разум, чем на ваше сердце…
Мне пришлось признаться себе, что в словах медника содержалась доля истины, но проповедь моя была уже закончена, мне она нравилась, и я решил прочесть ее, ничего в ней не меняя.
Так же как в первый раз, я мог пойти в Ашборн пешком; путь длиной восемь льё не мог утомить двадцатитрехлетнего молодого человека, но я был совершенно уверен в том, что получу место пастора и, не колеблясь, позволил себе роскошь и нанял одноколку.
К тому же пастор, добирающийся пешком, словно нищий или бродяга, выглядел бы в глазах моих будущих прихожан бедным, тогда как приехавшая из города одноколка выглядела бы отлично и служила бы знаком того, что соискатель — человек состоятельный.