В один миг они ощутили, как металл становится легче цветочного лепестка, а скорость оборачивается проклятьем. Всё, что поставлено на карту, на ней же и прожжено. Ни крика, ни лишнего вздоха. Хосок не успел испугаться, как мир закружился, и ощущение собственного желудка, подпрыгнувшего к глотке - то неприятное, из-за чего он успел понять: они переворачиваются. Один раз, второй, третий. И всё это время Юнги, успевший вцепиться в руку Хосока, не отпускал её до самого последнего метра.
***
Несколько человек в летних костюмах вышло из машины. Двое встали на краю обрыва - долговязый, с бритыми висками и непропорционально низенький, готовый разорваться на месте от переизбытка недовольства. Он, глянув вниз на горящий автомобиль, сглотнул и нервно посмотрел на напарника.
— И что мы скажем на это дерьмо? Говорил я этим остолопам: не надо так палить! Приказано доставить живыми, а тут на тебе, бля! Эльмаз нам яйца отрежет.
— Надо спуститься и проверить. У них могло быть время, чтобы выбраться.
— Да пошёл ты! — мужчина сплюнул и носком ботинка растёр плевок по земле. — Тебе надо, ты и проверяй, может, на урну что-нибудь и наскребёшь, а я сваливаю нахер.
— Эй, Армандо, — высокий окликнул торопыгу, и тот ленно обернулся, как бы делая одолжение. — Нам заплатят в два раза больше, если мы проявим признаки ума.
— Ебучие кореясы, вы все такие зазывалы?… Работать на вас не комильфо, — Армандо закатил глаза, но пыл поубавил. — Ладно. Твоя взяла, — и дал одобряющий кивок ожидающим в сторонке, — валите и осмотрите окрестности. Мало ли.
Мужчина примерил руку к стволу.
Вскоре все шестеро лишних лежали вокруг замертво. Всматриваясь в скалы, обросшие зеленью, он понадеялся, что успеет и что Мин Юнги по-прежнему такой же живучий.
***
За столько лет Чон МинСок так и не привык к обращению «синьор». Шейху это и вовсе некстати, он несуразен в новом кабинете, несуразен с неожиданно лицемерной ухмылкой на устах и волнительной просьбой к обмену, повторяющейся уже третий раз за последние недели. Решение должно прозвучать, как окончательное.
— Так что, синьор? Ставка не особо велика.
— Зачем тебе мой сын? — будущий мэр немного жалел о заключённой сделке, но дорожка к власти никогда не казалась ему простой.
— Видишь ли, до того, как ты снова обратил на него внимание, — Эльмаз налил себе ещё вина, — мы состояли в отношениях. И он оказывал мне помощь во всех делах. Тебе повезло. Иметь и сына, и дочь в одном флаконе, — он не без удовольствия напомнил о том, как Хосок хорош в постели. — Я ведь не прошу отдать мне младшую. Ты даёшь согласие на то, чтобы я взял Хосока с собой, а тебе я оставляю целый остров взамен.
— С процентами… — скрежетнув зубами, напомнил МинСок.
— Естественно. Я крупно вложился, чтобы не поиметь ничего сверху.
Он будет иметь их, как заблагорассудится, выпрашивая не только сливки из бюджета. По сути, Эльмаз улетучится обратно в Стамбул, заняв пост руководителя на расстоянии, в любой момент он сможет приставить МинСока к стенке. Не совсем те условия, к которым он стремился. И не такой ценой.
— Прежде всего, его нужно найти и вырвать из лап священника.
Будучи верующим, МинСок считал, что это худшая партия для сына, нежели турецкий благодетель. Эльмаз прищурился. Предательство Юнги - та ложка дёгтя, вызывающая мерзкий осадок при глотании званого ужина с преподнесённой Сицилией в качестве главного блюда. Он и подумать не смел, что когда-нибудь пойдёт против многолетней дружбы, и их интересы пересекутся на загорелых изгибах одного человека. Эльмаз приценивался к тому, как поступить с Юнги. Но приоритеты его жизни при раздаче указаний не ставил.
— Мои люди уже нашли их, — ответив на звонок, сообщил Эльмаз.
Раньше в его планы входило «очищение» острова от сектантов и организованной преступности. Он бы установил здесь порядок, о котором когда-то грезил сам Юнги, по-пьяни разрисовывая границы суверенного мирного государства, лишённого скелета. Теперь Эльмаз видел Сицилию иначе. Доходным кошельком, что обеспечит безбедное существование до самой смерти. И чтобы править им, ему нужно не крепкое плечо союзников, а лик талантливой танцовщицы, в какую он бессовестно влюблён. Отпускать её было ошибкой. Эльмаз придерживался шекспировского правила: «Не достанешься мне, так не достанься же ты никому». В мире его ценностей появилась брешь.
***
Его порезанные руки, испачканные в крови, цеплялись за неподатливое туловище. Хосок мычал от боли, которой ещё лишь предстояло окропить тело. Хосок будто горел заживо, упав в костёр, он не мог говорить, оценивать, думать, его полосовало вдоль и поперёк неожиданно отвратительным ощущением неполноценности. Первые минуты, пока Юнги тащил его наружу, он думал, что лишился ступней, потом рук, возможно - его лицо изуродовано, потому что не слушаются губы. Он подсознательно боялся шрамов, всю свою жизнь оберегая кожу от малейших повреждений.
Кажется, он заплакал, и на разбитых губах стало солоно, потом услышал отрезвляющий, но далёкий голос, вытряхивающий из купели беспамятства.
— Хосок! Хосок!
И понял, что зрение подвластно его воле. Это чудо. В порванной одежде, грязный и словно избитый, но Юнги был с ним, и он спасал его и тащил на себя, отвоёвывая у мятого металла. Запах бензина, спёкшейся крови, гари. Машина начинала дымиться, и едкий дым вдыхался пожаром. Юнги содрогнулся, зарычав, когда Хосок вцепился в руку, по ощущениям - сломанную.
— Я не хочу… — Хосок прикрыл глаз, потому что с виска сползла алая струйка. — Не хочу умирать.
Он отключился, и Юнги едва смог обхватить его, чтобы поднять и закинуть себе на плечо. Он огляделся. Вокруг никаких укрытий, и палящее солнце сбивало с ног. Падре долго шёл по полю, как хренов Моисей, прижимая кровоточащего Хосока к груди, плохо справляясь с дробящей предплечье болью. Молитва его состояла из одной строчки, что позволила бы им выжить.
***
Чонгук не радовался, застав их уснувшими в обнимку. Но и не сердился. Погладив Тэхёна по голове, он сел в кресло и долго наблюдал за мотыльком, застрявшим в раме окна. Он бился сухими крыльями, пока не устал или не задохнулся, получил освобождение, бесполезно потратив силы.
Сковырнув корочку почти зажившего пореза на бедре, Чонгук задумчиво осмотрелся и взял из сумки потрепанный атлас. Провёл по контуру маленького полуострова, южного кусочка Евразии, такого крошечного, что теперь взрослый Чонгук мог прикрыть его пальцем. Было бы хорошо снова посмотреть на площадь Кванхвамун и просто погулять по сеульским улицам, показать Тэхёну, где он родился, а глубокой ночью отвезти к реке Хан и заниматься сексом, припечатав к сырому склону. Было бы здорово разбиться, набрав безумную скорость. Исчезнуть в воде. Расползтись в кислоте. Что угодно. Но перед этим - насладиться.
Всё детство он спорил с отцом о том, что чувства - есть обман. Поэтому с таким упоением разбивал коленки и локти и торжествовал, когда тем же самым ликованием отвечал на увечья Тэхён. Нет сражений за любовь. Есть битвы за боль, погоня за встряской нервных систем.
После сектантских пыток Чонгук провёл годы не только в поисках себя и истины, но и в депрессии, более того, состояние его ухудшалось наркотической зависимостью. Однажды он убил кого-то в порыве страсти. Опытным путём он пришёл к тому, что единственный метод не срываться в маниакальном приступе - держать жертву связанной. Вовремя обнаруженный нюанс спас не одну жизнь. В том числе, и Тэхёну. Дом в Венесуэле не был под наблюдением: Чонгук стравливал Тэхёна несвободой затем, чтобы не убить лично. Бывали минуты, каких он не помнил, как ни старался. Впадая в забытье, Чон хватался за оружие или мог покончить с собой, рискуя вдвойне. Но как только появлялся «якорь» в виде пленника, он мгновенно возвращал контроль над ситуацией. Периодически он устраивал себе терапию с мучениками. И недавно заметил, что Тэхёна не обязательно связывать. Достаточно держать его рядом, потому как они могли дать друг другу всё. Странно, если он не понимает. Странно, что хочет уйти и вернуться к бестолковому существованию.