Может быть, кому-то из беглецов и удавалось оторваться от погони, пройти тайгой до обитаемых мест. Только вот вопрос: куда эти беглецы потом девались? Во всяком случае, в органы с жалобами на таежных рабовладельцев никто не обращался, да и слухов таких, что вот вышел, мол, из тайги ободранный человек, поведал, что-де с тайного прииска идет, и возопил: спасайте, люди добрые, тех, кто там безвинно пропадает.
В общем, как бы то ни было, а несколько лет никто и ничто не мешало жизни на прииске течь по нехитрому распорядку. И в глубине сибирских лесов свершался простой, но приносящий немалую прибыль цикл: вскрывалась пустая порода, добывались платиносодержащие пески, загружались в промывочную бочку, где под напором водяной струи порода разделялась на два продукта. Верхний, состоящий из камней и неразмытой глины, направлялся в отвал. Нижний поступал на отсадочные машины и концентрационные столы. В результате обогащения получали шлиховую (то есть самородную) платину. Которую потом и увозили вертолетом в неизвестном направлении.
Однако все не вечно, и левый прииск было решено ликвидировать. Слишком многие стали проявлять интерес к Шаманкиной мари. Начиная от воровского сообщества, включая ФСБ и заканчивая старшим лейтенантом внутренних войск Алексеем Карташом. Последний вписался в историю по причине авантюрного склада характера да ввиду своего скучного, бездеятельного прозябания в поселке Парма. Вписаться-то получилось легко, а вот выписаться... История закрутила, завертела и забросила его, а вместе с ним дочь начальника ИТУ Машу, беглого зэка Гриневского и фээсбэшника Геннадия на Шаманкину марь.
В тот день прииск сначала превратился в концлагерь, когда загнали в сарай ставшими ненужными рабов и положили их там с порога из ручного пулемета. Потом же прииск превратился в филиал Клондайка времен золотой лихорадки, времен Хоакино Мурьетты – потому что нашлись охотники, и не в единственном числе, захватить приготовленные к вывозу ящики с платиной…
Как поется в одной старой песне, в живых осталось только трое. И эти трое сидели на земле под вертолетом. И победителями себя отнюдь не ощущали. А самое главное – они не понимали, что же делать дальше.
Есть вертолет и есть кому его пилотировать – но некуда лететь.
Есть богатство, которого, подели поровну на троих, хватит каждому, чтобы в роскоши прожить до конца дней – но сейчас на это богатство ничего не купишь, сейчас это не более чем просто неподъемная тяжесть в зеленых ящиках.
Позади бой и смерть, позади гибель «археолога» Гены, впереди – полный туман.
И совершенное, полное какое-то опустошение внутри.
Возвращались распуганные выстрелами птицы. Какой-то мелкий зверь зашуршал в березняке. Люди же молчали. Каждый думал о чем-то своем... или ни о чем не думал, а просто тихо лежал или сидел, закрыв глаза.
Но они не могли себе позволить длительный отдых, пусть и заслужили его. Лишь кратковременная, в несколько минут передышка никак всерьез не могла повлиять на их положение. А то и могла, однако верить в это не хотелось, и совсем без передышки им было никак не обойтись – все-таки, чай, не спецназ и не профессиональные охотники за сокровищами, нет той привычки, чтобы совершить марш-бросок, отползаться, отстреляться, потерять в бою товарища, потом еще немножко повоевать, утереть пот и – в новую заваруху со всем нашим пылом.
По истечении этих никем не нормированных, но кожей ощущаемых минут время стало тяготить, как тяготит тиканье часовой мины. Можно, конечно, расслабляться и дальше, не обращая внимания на обратный отсчет, дело хозяйское, но зато когда рванет – уж некого будет винить, окромя себя, бестолкового.
Первым стряхнул с себя усталое оцепенение Карташ. Он поднялся с травы, пересек вертолетную площадку, направляясь к ящикам армейского образца, в которых обычно хранят боеприпасы или запчасти. Гриневский и Маша издали наблюдали, как он отмыкает защелки, откидывает крышку верхнего ящика, несколько секунд обегает взглядом содержимое, и на его лице в этот момент не отражается ровным счетом ничего, никаких надлежащих случаю эмоций – типа алчности или разочарования. Потом Алексей запустил внутрь руку, зачерпнул в ладонь горсть тускло-серых комков, издали напоминающих олово, и двинулся в обратный путь, на ходу пересыпая постукивающие друг о друга серенькие камешки из ладони в ладонь. Подойдя, высыпал их на траву между Машей и Гриневским.
– Вот так выглядит, господа рокфеллеры, наша добыча, объемом в два ящика.
– Это и есть та самая платина? – Маша двумя пальцами ухватила один из комкоподобных самородков, подняла, прищурив один глаз, принялась рассматривать. Самородок был явно не рекордной величины, зато смешной формы, похож на кукиш. – Почему-то мне казалось, там, в ящиках, сложены слитки. Такие аккуратные кирпичики. Как в кино золото, только белого цвета.
То, что принес Карташ, мало походило на слитки: «зерна» и «листочки» преимущественно тускло-стального и серебряно-белого цвета, величиной с ноготь большого пальца и меньше, да бесформенные комки тех же цветов и чуть большие по величине.
– Чтобы платину в слитки переплавляли, про это я, например, никогда не слыхал, – сказал Гриневский, лишь покосившись на свободно валяющееся на траве сказочное богатство, но в руки не взяв. – Знаю, что тянут платиновую проволоку…
– Проволока или слитки – это уже очищенная от примесей платина. И она стоит дороже, чем наша, – сказал Алексей, протягивая Маше руку. – Подъем, платиновая рота! Надо ящики закидывать в вертолеты. Та еще работка нам предстоит. И предлагаю с ней не затягивать.
– А сколько вообще она стоит, эта платина? – спросил Гриневский, вставая и отряхиваясь от травы. – Хоть примерно прикинуть, из-за чего рубка идет.
– Гена говорил, что унция платины стоит на рынке шестьсот – семьсот баксов, – сказала Маша.
– Унция – это у нас сколько? – Гриневский взглянул на Карташа.
– Что-то типа тридцати граммов, по-моему, – неуверенно сказал тот. – Да пес его знает…
– Ну и сколько у нас здесь этих унций? – спросила Маша. Они остановились возле ящиков.
– Насчет унций не скажу, а вот колышков до хрена, и всех их разложить требуется по пути следования. Понимаешь, боевая подруга?
– Да чего уж там, не высшая математика, – Маша подошла к наваленным горкой бревнышкам (все длиною полметра и одинаковой толщины), набрала охапку и принялась выкладывать их на земле «лесенкой» с интервалом в шаг. Подобрать деревца, напилить бревнышки, сложить их в кучу – это, думается, и стало последней работой приисковых рабов. Приисковая охрана, хоть числом была не мала, надрываться ни в малейшей степени не желала, отвыкли вертухаи от физического труда, поэтому вознамерились максимально облегчить труд и тяжеленные ящики не тащить на руках, а волочь, как по валикам.
– Сколь бы ни было этих унций, а вторую жизнь на них все равно не купишь, – громко сказал Гриневский, подтягивая голенище сапога. – Впору уже спросить: куда летим, начальник?
– В любом случае летим, а не идем, – Карташ проверил защелки на крышке верхнего ящика. – Берись! На «и-раз» стаскиваем. Не должен рассыпаться от удара, для армии все-таки делали. Ну, готов? И-и-и, раз!..
Верхний ящик соскользнул с нижнего и рухнул зеленым брюхом на дорожку из бревнышек-окатышей. На доски он не рассыпался – сколочен был добротно. Да еще к тому же, голову можно прозаложить, ящичек сколочен в те годы, когда на предприятиях, выполняющих армейские заказы, существовал, помимо обычного, еще и военконтроль, а за брак с военного контролера без лишних слов снимали погоны и гнали взашей с теплого места – перевоспитываться на одну из «точек» северной широты.
– На счет любого случая я бы с тобой не согласился, – сказал Петр, толчком развернув ящик на бревнах. – Есть и такой вариант: оставляем здесь все как есть, заталкиваем в рюкзаки побольше консервов и уходим тайгой.