Застарелое ханжество натирает в душе желваки злобы и порождает духовные чирьи, что бесконечно свербят и чешутся и только ждут подходящего случая, чтобы под благовидным предлогом прорваться наружу. Неутомимый отец лжи добивается своих нечистых целей, играя на древних страстях человеческих: властолюбии, сребролюбии, зависти, лицемерии. В общем, не без участия этого последнего, бывшего некогда первым по светлости у Престола Божия, сплелась обычная интрига, которую нет нужды пространно описывать. Старушечий синедрион поднял великую смуту, возбудив всех бывших ткачих слухами о растрате отцом Иваном церковной казны.
Было созвано общее собрание прихожан, на которое выманили из уединения не готового ни к чему худому батюшку. Церковницы, поднаторевшие в искусстве управления массами, поначалу долго водили собрание по незначительным процедурным вопросам и несрочным приходским делам, а по достижении нужного градуса утомления и, следовательно, раздражения извлекли на свет злополучную сберегательную книжку. Они призвали старого священника открыть перед всеми, как и зачем он растратил «трудовую народную копеечку, которую мы отрываем от своих скудных пенсий»? Полсотни багровых старух напряженно ждали объяснений со стороны отца Ивана. Они оказались до крайности просты и заключались в том, что он ничего не растрачивал, а снял причитавшуюся ему по закону сумму отпускных за последние годы.
— Как всем должно быть известно, — говорил отец Иван, — все двадцать лет я служу неотступно, безо всякого отпуска. — И добавил, что сделал он это для того, что мечтал провести остаток своих дней у церкви, желая все свободное от служения время отдать молитве, для чего и предпринял строительство своей «пустыньки».
Но денежный вопрос, как известно, зачастую приводит людей в слепую ярость, а наивные доводы священника распалили и без того возбужденное общество так, что, потеряв всякую управу, собрание вылилось в коллективное буйство, где старца всячески поносили и унижали и в итоге пригрозили за растрату отдать под суд. Рассказывали, что, потрясенный до глубины души, отец Иван повалился на колени перед собором старух, закрыл лицо руками и заплакал.
Батюшку любило множество народу изо всех окрестных деревень, и те же нервные, озлобленные ткачихи, что заполошно кричали на собрании, и они любили его и взирали с благоговейной почтительностью, когда поодиночке подходили к исповеди и к Святому Причастию. Но одних, как говорится, бес попутал (о чем они горько и слезно каялись спустя годы), а другие, в душе оставаясь на стороне священника, просто испугались идти наперекор буйной толпе. Единственной, у кого хватило духу выйти на середину и заступиться за старого иерея, оказалась Василиса. Ее апологию отца Ивана я слышал в пересказе от третьих лиц. Со временем она приобрела тот возвышенный лад, которым народное сознание склонно окрашивать события, накрепко запечатлевшиеся в памяти.
Если следовать канве приходского предания, Василиса обратилась к своим товаркам с горячим призывом одуматься и вспомнить, что перед ними не кто иной, как служитель Божий, человек известный всем своей чистой и праведной жизнью, который многие годы лечил их бесчисленные греховные язвы, всегда находя слово любви и утешения. Вся вина его состоит только в том, что он возжелал еще усерднее возносить перед Господом свои молитвы за нашу безверную жизнь, за наши аборты, за детей-пьяниц, а мы в подражание иудеям распинаем его в святом храме, перед святыми иконами. «Господи, прости нас, окаянных, не ведаем, что творим!» — воскликнула Василиса, простирая руки к образам, и сотворила земной поклон пред сокрушенным и еще не пришедшим в себя отцом Иваном.
У батюшки вскоре открылась какая-то сложная болезнь, развившаяся в скоротечный рак, и буквально через год после описываемых событий его не стало. После его кончины церковницы изгнали Василису из просфорниц, по возрасту запретили прислуживать у алтаря и только проявили снисхождение в том, что позволили пользоваться курной избушкой за церковным домом на правах смотрителя кладбища.