— Да что вы, я, напротив, рад буду... Давайте, снимайте ваш тулуп и будем без церемоний. — Я принял его кожушок, отнес на вешалку и направился на кухню ставить на плиту воду. Вернувшись, я застал Василия с Асей разглядывающими принадлежности моего церковного быта — старые книги, развешанные по стенам картинки, подсвечники, металлические части каких-то украшений — всё, что я насобирал в чуланах и на чердаке захламленного приходского дома. Ася ткнула пальчиком:
— А что это?
Василий улыбнулся:
— Возьми и сама спроси у батюшки.
Я снял с полки заинтересовавшую ее вещь и протянул:
— Это — щипчики. Видишь, ножницы с коробочкой на концах, чтобы снимать со свечек нагар. Вот, смотри, — я снял свечу с ближайшего подсвечника и прикусил ее коробочкой. Асе это очень понравилось. Она принялась переводить взгляд с одного предмета на другой и спрашивать:
— А это что?
— Это называется аналой. Такая тумбочка для иконок или чтения книжек.
— А это?
— Это кадило. Знаешь?
— Да, да, — отвечала с готовностью девочка, — я была с бабушкой в церкви, им машут, и идет душистый дым.
— Правильно.
У нас с Асей завязалась своеобразная игра в вопросы и ответы, что дало ей возможность совершенно освоиться и общаться со мною уже без посредничества папы. Ася взяла меня за руку, отвела в сторонку и сказала по секрету:
— Я умею молиться, вот...
Она сложила в горсть три маленьких пальчика и перекрестилась:
— Вот так...
— Ты молодец! — Я потрепал ее по мягким рыжеватым волосикам и легонько дернул за косичку с розовым бантиком. Ася засмеялась и шутливо шлепнула меня по руке. Как и свойственно рыжим, Асино лицо отличалось особенной белизной кожи, тонкой и прозрачной, по которой в летнюю пору, должно быть, пригоршнями высыпали веснушки. А еще у нее был вздернутый носик и озорные серые глазки.
Тем временем подоспел наш чай, и я пригласил гостей к столу. За неимением чайника (своего завести я не успел, а в приходском хозяйстве его тоже не оказалось), мне приходилось кипятить воду в кастрюльке и разливать по чашкам половником, что очень позабавило Асю. Она грызла печенье с панихиды, дула на чай и с шумом хлюпала его из блюдца, приговаривая:
— Какой вкусный чай из кастрюльки!
После чая Василий собрался уезжать, поскольку Ася уже потирала глаза и притихла: ей пора было укладываться спать. Я вышел на улицу проводить их, следом, потягиваясь, выполз Умка. Виляя хвостом подобно метроному, он уткнулся шершавым носом в край Асиной шубки. Я постоял, пока они уезжали, и еще немного погулял с Умкой по свежему снежку вдоль забора.
За зиму мы пересекались с Василием несколько раз, и всегда где-нибудь на дороге. Я шел в село на требы или в магазин, а он разъезжал на своем потрепанном уазике по окрестным селам: где-то залезли ночью в ларек, где-то увели корову или подрались по пьяной лавочке... Если нам оказывалось по пути, он подбирал меня, если же нет, то приветственно гудел и махал рукой. Встречать Асю мне больше не приходилось, но, когда Василий подвозил меня, я всегда передавал ей привет. Однажды, уже весной, перед Пасхой, его тупоносый мотор, подпрыгивая на рытвинах, прокатил мне навстречу, коротко просигналил и помчался дальше. На мгновение в окошке показалась маленькая ручка и мелькнул за стеклом знакомый розовый бант.
На второй неделе по Пасхе, в самую прекрасную пору, когда вовсю распеваются соловьи, тревожа душу, под вечер пришли пожилые женщины из села. Я как раз направлялся к водокачке и увидел их, бредущих от поворота. Чтобы не смущать легковерных на приметы бабок, я отставил пустые ведра в сторонку и стал дожидаться, пока они приблизятся. Бабушки подходят к церкви, степенно крестятся положенное число раз, кланяются ей низко в пояс, а потом — и в мою сторону. Старшая из пришедших, бабка, усерднее других посещающая службы, берет на себя роль говорить от имени всех. Прочие стоят молча, опустив тяжелые руки по швам. Старшая снова кланяется, жалостливо улыбаясь, и заглядывает в глаза, чтобы ее признали:
— Я — Нюра. Помните, которая картошку носила?
— Помню, матушка, помню, конечно. Что у вас стряслось?
Нюра начинает выть протяжно и тонко, заливаясь слезами, в мгновение ока покраснев и сморщившись. Через причитания и всхлипы она с трудом выговаривает:
— Батюшка, у нас бя-я-да!
— Господи помилуй! — Я уже сам не свой и готов тормошить Нюру, чтобы она не тянула, а поскорее выкладывала, в чем дело. Нюра же все причитает:
— Ой, горе-то, горе!.. — Она качает головой из стороны в сторону и бьет себя сухими ладошками по щекам. — Асенька, дочка Васи-милиционера, знаете? Померла-а...