Через час-другой Василий вновь появлялся у кладбища. Кажется, только курсируя между домом и церковью, он и мог на короткое время забыться. Из дома его гнало нервическое опасение, что там, у могилки, что- то будет сделано не так, как надо, что люди непременно что-то упустят и причинят неудобство его девочке. Побродив у ямы, высмолив подряд несколько папирос, несчастный отец спешил обратно домой, охваченный мыслью, которая явно прочитывалась на его опавшем скуластом и щетинистом лице: «Я здесь, а девочка моя там без меня...»
В один из таких приездов, накануне третьего дня, он зашел в церковь, где мы с несколькими певчими дослуживали Богородичный молебен. Зажав в руках пучок свечей и, очевидно, позабыв о них, Василий стоял недвижимо, слушая нестройное пение бабок, которое перекрывал и выравнивал чистый девичий голосок молодой псаломщицы Анастасии.
Наконец, они затянули последнюю молитву: «Царице моя преблагая...», которую в сельских храмах всегда поют вместе и хор, и миряне. Эта молитва подхватывается всеми с такой готовностью, так едино, горячо и пронзительно, что слышать ее без сердечного соучастия невозможно. Старухи нещадно путают распев, вкладывая в него все свои силы и чувства, умильные и горькие, жалостливые и отрадные: «...Зри-ии-ши мою бе-ду, зри-ии-ши мою-у скорбь...» Такая молитва, понятная всем, пробирает до самых душевных глубин, поэтому многие всхлипывают, роняя тихие слезы.
Дождавшись, пока я освобожусь, Василий с покрасневшими мокрыми глазами подошел ко мне и, взяв за край ризы, спросил на ухо пересохшими губами: «Почему это случилось именно со мной?..» Эта фраза прозвучала отголоском его сознания, была словно выхвачена наугад. С нарастающим беспокойством я ожидал, что сейчас он примется роптать, и уже хотел было отойти от него, но Василий внезапно продолжил: «Я сейчас пообещал Матери Божьей, что не попрекну Господа ни в чем! Я не знаю, как молиться, но я так молился — это можно?.. Еще, батюшка, — он держался за меня, не отпуская, — я все собирался купить Асе куклу, какую она просила, да вот не успел. Сегодня вспомнил и купил — можно теперь с ней положить?» Услышав, что можно, он молча кивнул и направился к выходу. У дверей, обернувшись, перекрестился и вышел вон.
...Накануне похорон ночью прошелестел легкий весенний дождик, освежив молодую траву и оросив кладбищенские дорожки. К назначенному времени стал собираться народ. Съезжались машины, у церкви раздавалась приглушенная разноголосица людей — женщин в глухих косынках и мужчин с охапками цветов. Паперть заполонило трепещущее марево садовых букетов, перемежавшихся покупными гвоздиками и розами в шелестящих обертках, отбрасывавших солнечные блики. Солнце уже поднялось высоко и понемногу начинало припекать. Душные испарения, то благовонные, то резкие, сквозь распахнутые двери тянулись в церковь.
Бабка Василиса, вся в черном, стоит в притворе у веревки, подвязанной к колоколу, готовая «клепать», когда пойдет похоронная процессия. Мы с Анастасией уже просмотрели по другому разу «Чин младенческого отпевания», я облачился, давно уже дымилось кадило... Настя, молодая женщина двадцати четырех лет, мать двоих малых деток, оставалась внешне спокойной, лишь скованной страшным напряжением этих похорон. Когда же приехал автобус и загудел мерный колокольный гул, покрыв всю округу горестным эхом, от которого завибрировали стекла, все будто встало на свои места. Само отпевание по сравнению с ожиданием воспринималось как облегчение.
Маленький, совсем игрушечный гробик поставили на широкой скамье в центре храма. Его густо обступили люди, оставив совсем немного места для нас с певчей. Бабка Василиса, бесцеремонно всех распихивая, не без труда очистила проходы и освободила Асино тельце от охапок дорогих букетов, уложенных поверх покрывала, бормоча с укоризной: «Не начальника, поди, хоронют! Обложили цветами! Ангельские силы при гробе предстоят...»
Я стоял близко к гробику и время от времени обходил его в каждении с припевом: «Господи, упокой младенца...» Головку Аси убрали в белый чепчик с кружевной оборкой, прибрав волосы и открыв крутой лобик. Ее глазки с чуть подсиненными веками и бледными ресницами были закрыты, ручки сложены на груди, а на ноготках виднелись следы светло- розового лака. Похоже было, что ребенок не умер, а просто приболел и уснул.
У гроба поставили два стула. Один — для бабушки, другой — для матери Аси. Лицо молодой женщины, будто непривычное к дневному свету, сейчас не покрывала косметика и опухло от слез. Две подруги стерегли ее по бокам, всякий раз удерживая за руки, когда во время отпевания она порывалась припасть к гробу. Женщина закусывала губы, повисала в их объятьях и, словно стараясь стряхнуть с себя обступивший ее морок смерти, качала головой, повязанной черной люстриновой косынкой.