Когда отпевание завершилось, мужчины подняли Асю и толпа потекла из церковного полумрака на улицу. Солнечный свет бил по глазам, изумрудная трава тянулась между оград, а на глубоком дне могилы стояла дождевая вода. У кромки отслужили панихиду, и потянулось долгое прощание. Знакомые и друзья подходили и целовали девочку в венчик на лобике, последними — самые близкие люди. Василий положил голову на Асины ручки, и казалось, никогда не сможет оторваться от нее. Мать прощалась, едва поднимаясь от гроба и вновь припадая к нему. Наконец ее уговорили отойти.
Когда старухи укрыли девочку с головой саваном, а я начал посыпать ее землицей, раздался нечеловеческий вой — это закричала мать Аси. Вскоре крик оборвался и она в беспамятстве повисла на руках товарок. Очнулась уже, когда мужики отполированными до блеска лопатами похлопывали по свежему могильному холмику и громоздили на него многочисленные венки с лентами, а народ потянулся к воротам, собираясь на поминки. Матери все же удалось вырваться, а возможно, подруги просто отпустили ее, понимая, что ей нужно выплакаться вволю.
Бедная женщина распростерлась на земле, раскинув руки и судорожно вцепившись в венки, и то неразборчиво бормотала что-то бесслезно и сухо, то отрывисто и утробно вскрикивала. Перепачканную свежей глиной, ее с трудом подняли на ноги и повели к автобусу, но женщину в этот момент словно подменили. В звенящей тишине она как будто с недоумением оглядела охристые стены церкви, ее зеленые купола, поднесла к лицу измазанные руки и принялась их внимательно рассматривать. Потом, вдруг нагнувшись, схватила ком земли и наотмашь, неловко отшвырнула его, затем схватила еще и опять кинула, целясь куда-то в сторону церковных стен. Подруга попыталась повести ее за собой, но потерявшая ребенка мать с яростью отпихнула ее. Медленно обведя и кладбище, и всех стоявших вокруг людей черными, невидящими глазами, она сложила искусанные коричневые губы в жуткое подобие улыбки. От ее взора меня пробил ледяной озноб. Наконец, совсем обессилев, женщина потянулась к подругам, повисла на их плечах и позволила усадить себя в автобус.
На девятый день, как и положено, служили панихиду. Вместе с Василием, который на этот раз был без жены, на нескольких машинах приехали близкие родственники, в основном пожилые тетки, какие-то бабушки и старые мужчины. Я не собирался спрашивать о причинах отсутствия матери, но Василий почему- то нашел нужным пояснить, что она еще очень плоха после похорон и видеть могилу и волноваться ей никак нельзя. Мы отслужили, родные пошли к машинам, а Василий остановился возле меня.
— Батюшка, можно отнять у вас немного времени, но так, чтобы нам не помешали поговорить?
Я пригласил его к себе в дом. Мы уселись за тот самый стол, за которым когда-то пили с Асенькой чай, и Василий, немного помявшись, расстегнул свою объемистую черную сумку:
— Вы уж извините, если что не так. Давайте помянем мою девочку... — Он вытащил бутылку коньяка и коробку конфет. — Мы же с вами толком вместе и не выпили...
И мы принялись пить, учтиво угощая друг друга конфетами и подливая в рюмки. Неизбежно возвращаясь к одной и той же теме, толковали об удобствах выбранного для могилки места и о том, как лучше обиходить его. Василий деловито размышлял вслух:
— У меня отец кузнец. Я похожу по кладбищу — здесь есть образцы еще дореволюционной работы, — срисую и своими руками выкую крест. Асеньке надо легонький, чтобы ажурный, как кружева, и чтобы сквозь него воздух был виден...
Выпили еще, и участковый вдруг заговорил, как о глубоко затаенном, покашливая и покачивая головой:
— Тут такая история приключилась, даже не знаю, как и начать... Я потому к вам в гости и напросился. Асенька ко мне приходила... — Он опять, поперхнувшись, закашлялся и сглотнул. — Поехал вот в Москву после похорон — я учусь в нашей академии, заочно... Нужно было отсрочку от сессии взять. Ну, туда из области уже сообщили, и они вошли в мое положение, поставили автоматом зачет и отпустили домой. Еду я в электричке, и какое у меня состояние, сами понимаете. На ходу забываюсь и в то же время заснуть не могу. И не бодрствую, и не сплю, ориентиры не теряю, помню, где сойти, на какой путь перейти, но осознаю все как будто со стороны. Сижу на скамейке — вагон почти пустой — гляжу, как проносятся деревья, деревушки. Вот собака мелькнула, вот какой-то мальчишка с огорода побежал босоногий, вспрыгнул на крыльцо и в дом... А мы уже дальше мчимся, и я подумал: а что если и я так: прыг с подножки — и к моей Асеньке? Плохо мне было, понимаете, такая черная тоска взяла, что ей-богу, облегчением великим было бы убежать от всего этого. Перевел взгляд — и глазам не верю: Ася входит в вагон, по проходу ко мне приближается и садится рядом. Обращается ко мне с такими словами: «Папочка мой родненький, скажи маме, чтобы не плакала и не мучилась из-за меня, и сам не плачь, и оставь свои черные мысли. Мне там так хорошо! Я бы ни за что не хотела вернуться, хотя мне вас очень жалко...» Батюшки! Я даже чувствовал, как она гладила меня по руке! Очень легко, как перышками... «Обещай, — говорит, — что ничего плохо себе не сделаешь!» — «Обещаю, Асенька, ради тебя все, что ни скажешь, обещаю. Не буду думать ни о чем плохом, это я так, от усталости. Ты же знаешь, я сильный!» — говорю ей это, а сам плачу, потому что понимаю: не останется, вот еще мгновение — и уйдет, исчезнет, и думаю, как бы задержать это мгновение? Говорю: у нас клубника поспела... — а сам думаю: Господи, при чем здесь клубника, что я несу?! «Доченька моя, не уходи, побудь со мной еще...» Она качает косичками: «Не могу, нельзя... Папа, — говорит она, — еще моя просьба: подари батюшке чайник, у него чайника нет, пусть ему будет на память от меня». И ушла... Я не спал, все происходило наяву, поэтому вскочил, но вижу — нет ее нигде...