Отец К. выслушал молодого человека и поступил так, как поступил бы на его месте всякий священник. Он принял у Павлуши исповедь и разрешил от грехов. Исповедь и наставления отца К. всячески укрепили молодого человека. Он уверился, что теперь, после покаяния, прощен его юношеский грех и более уже над ним не довлеет, что если и искушал его бес в образе покойного самоубийцы-майора, то его злонамеренные усилия все равно обернулись пользой, поскольку привели Павла в церковь. Таким образом, и худое Всеблагой Господь обратил к добру.
Отец К., желая еще более укрепить Павлушу, поднялся к себе в келью и вынес Новый Завет, настоятельно порекомендовав читать его во время обходов, дабы лукавый враг рода человеческого не смел впредь смущать его неискушенную душу. Павел ушел с книгой, а несколько дней спустя явился к отцу К. в самом восторженном состоянии:
— Батюшка, вот теперь верую, что Бог меня простил! Ничего не боюсь, свободно дышу и снова в лесу чувствую себя как дома! И сегодня по своему участку обход делал с вашей книжкой за пазухой. Сяду на пенек, одно, другое место перечитаю — смех так и разбирает. Отчего я раньше этого не знал? Удивительная книга, чудесная!
Изрядно сбитый с толку отец К. воскликнул:
— Дивны дела Твои, Господи! Кого охватывает страх, кого — трепет, а вот таких простодушных созданий — даже и смех! Что же вызвало твое веселье?
— Майор Ковалев!
— Постой, что еще за майор? О ком ты говоришь?
— Да вот же батюшка, о нем ваша книга — Гоголь Н.В., «Нос».
— Ума не приложу! — вздыхал отец К., воздевая пухлые руки к небу и покачивая рыжей с проседью головой, — как могло так случиться, что сочинения Гоголя могли оказаться на одной полке с духовными книгами? И по какому недоразумению я мог схватить их, приняв из-за сходства переплета за Святое Евангелие? Не иначе попустил мне это Господь для смирения! Но чую, однако, что и без самого Николая Васильевича здесь явно не обошлось...
Отпевание в заречном
Указатель «Осокино» и поворот с шоссе Москва — Холмогоры на петляющую проселочную трассу в сторону Спаса и Фатьяново. Дорогу здесь зовут «шосса»; узкой коричневой лентой она прихотливо петляет и вьется, взбегает на пригорки и крутым заворотом съезжает вниз. Вчера насыпало первого снегу, сегодня его изъездили и растерли до асфальта, да еще и присыпали песком. Теперь под колесами машины щелкает и бьется о днище гравий.
Взлетая на взгорок, оказываешься в лучах утреннего розового солнца, по другую сторону неба в великанской выси и шири громоздится пухлая сливово-лимонная туча, такая морская и южная, как на крымских этюдах умиравшего от чахотки Федора Васильева. Но это — всего лишь притворство неба, движение его неведомых фронтов, а так здесь царит суровая меховая растительность, медвежья хвоя елей, снег в сине-зеленом опушье, гулкие березовые стволы... Холмы перетекают в убеленные равнины с деревушками на кромке, с домишками на кручах, заборами в сурике, с бурыми срубами, с дымящими трубами... Новотроицкое, Чопорово, поворот перед монументом разбившемуся здесь когда-то экипажу вертолета (в стелу вмонтирован настоящий штурвал, рядом — скамья со спинкой). Потом — снова вниз и полого вверх, под самую деревню. На въезде — пяток старух в пуховых платках, валенках и фуфайках.
— Матушки, это что за деревня?
Отвечают:
— Заречная.
— А покойник-то где?
— Вверх, через два дома, где машины стоят.
К дому трактором по колдобинам пробит подъезд. Вижу голубой фасад с белыми наличниками.
У крыльца приставлена гробовая крышка, шелковисто-вишневая, с кружевным кантом и черным осмиконечным крестом. По крышке гроба священник сразу смекнет, на какую сумму потянет отпевание. Мужчины у крыльца курят, на душной тесной кухне снуют женщины в черных косынках. Люди здесь живут среднего, но крепкого достатка. Мне следует только поздороваться, и сразу же в горницу, к покойнику. Женщины просят повременить с началом отпевания хотя бы полчаса: оказывается, я прибыл раньше, чем успели подтянуться родные из ближайших городов.
Посреди комнаты — покойник в гробу, головою к окнам; шторы задернуты, и оттого в помещении царит бледно-землистый прохладный полумрак. Старушка в стеганой поддевке, потирая озябшие руки, наклонилась у изголовья. Здоровается боязливым кивком, поправляет бумажные цветы. Люди входят и выходят, не задерживаясь надолго. Не спеша распаковываю свой требный саквояж, достаю поручи, епитрахиль, Евангелие, крест... Облачаюсь, вынимаю из мешочка кадило...