...И тут Катю зачем-то начинают подталкивать и тормошить, оттаскивая прочь от яслей, хотя ей так не хочется никуда уходить — так бы весь век и сидела рядом! Но ее все-таки поднимают, трут щеки чем-то колючим и вот уже снова несут на руках. Она слышит знакомый голос, открывает глаза и видит мерцающие звездочки; опять вокруг пахнет снегом и январским морозом. Это отец дрожащим голосом зовет ее по имени и бережно несет на своих руках, укутанную в бушлат. Катя прижимается к знакомому засаленному вороту и вдыхает родной запах. Отец быстро шагает по пустой дороге к дому, а девочка, ухватившись за его шею, гладит непокрытую голову. Высоко-высоко в небе горит и переливается ясная Рождественская звезда.
Бабка-Живулька. Сказка
Родилась сама, родила и вырастила сыновей и дочерей, мужа похоронила. Дети по свету разлетелись, забыли ее, одна она осталась. Вылущилась, высохла, лицо словно паучки паутинкой заткали — так морщинками покрылось. Совсем стала легкой бабка, внутри все отработало, только сердце охотно стучит, будто говорит: «Люблю тебя, бабка, на тебя не грех и еще поработать, не спеши помирать!»
Ложку бабка еле поднимает — и смех, и грех: ухватится за нее лапками — руки у нее, что у белки: будто не она ложку, а ложка ее держит. Раз зачерпнет и сидит смакует, глаза прикрыв, блаженствует, перетирая пустыми деснами кашу. Лицо у нее, как клубок прошлогодней травы, нос опустит и шамкает, глаза поднимет — такая блажь! Посмотрит она за окно, как живут люди, жалко их ей, подбородок затрясется, хочет рассказать про свою жалость, а некому, захочет песню спеть, а сил уже нет, слова больно тяжелые — пока выговоришь-то беззубым ртом, дом можно построить, а песня разве дожидаться станет? Засмеется, покрутится по избе всполохом закатным, махнет красным сарафаном и упорхнет к другим.
Пойдет, покачиваясь, бабка по своей избушке — то в один угол сквозняком утянет, то в другой отнесет. Сядет на лавке, ноги свесит и сидит — не то спит, не то думает, головой в платочке дрожит, и под кофтой старые ее груди висят невпопад. Крест на шее к земле клонит — так тяжел стал, словно к нему Сам Господь прибит!
Раз по весне захотелось бабке выйти на улицу. Только ступила за порог, а тут свежий ветер завернул, подхватил бабку, закружил в объятьях и понес, забавляясь, как перышко, передувая дальше и дальше от родной избы. Занес на самое высокое дерево в дальнем лесу, а сам на траву упал, расстелился веером и пошел чрез поля на синем озере волны вить.
Сидит бабка на верхушке дерева. А дерево огромное, безымянное, ветви на макушке облака гоняют, расходятся по непогоде, только знай клочья шерсти по сторонам летят! Бабка в уме поворошила, подумала-подумала и поняла, что не померла. Посидела неизвестно сколько времени на широкой ветке, пообвыкла. Слава Богу, и здесь хорошо, как в раю: земли не видать, вверху — синь лазоревая, видно самый край, куда солнце прячется, вокруг зелено, и цветы и листья, шмели и пчелы над ними летают.
Потом решила себе гнездо свить, чтобы как-то от холодов и непогоды прятаться. Вспомнила, как плела корзины и лапти, и начала что-то из веток соображать, вроде сундука с крышкой, а посреди — маленькое окошко, чтобы на мир смотреть. Дело пошло, да не быстро, а тут откуда ни возьмись птицы поналетели из теплых стран, вернулись из-за морей-окиянов и тоже бабке помогают — и синицы, и пеночки, и ласточки, и голуби, и журавли, и даже кукушка в общих хлопотах участвовала. Снуют, мельтешат: кто веточку принесет, кто глины щепотку, кто веревочку в клюве, а сороки, те даже самовар с медалями неизвестно откуда притащили. Славное гнездо-избушка для бабки вышло!
Стала она жить да поживать на высоком дереве, в теплом гнездышке. До неба — рукой подать; так и слышно по ночам, как звенят, переливаются звезды. Иной раз тучка от своих отстанет, заплутает в ветках, так бабка с нее колючки обберет да обратно на волю выпустит. А в ясную погоду доносится с самого верху ангельское пение. И не знает теперь бабка, жива ли или на особом Божьем попечении находится? Птицы пернатые прилетают, какую крошку принесут, зернышко или ягоду, а как дело к зиме двинулось, теплого пуху набросали, каждая из птиц от себя из-под грудки да подмышек по нескольку пушинок бабке выдернула. Из этого пуха справила себе бабка теплую одежду, да еще и перину хватило набить.