Отец Даниил повернулся и отрешенно побрел домой. Женщина, случайно увиденная им в окне, была чем-то подобна песне, и тоску этой песни, всю ее звенящую даль, все, что не могло быть пропето, а отозвалось в душе лишь слабым эхом, едва слышимым отзвуком, — все это невозможно было покрыть ни самодостаточностью, ни благоразумием, ни верою, которые до сих пор так мирно точились из его сердца. Словно чужой недоброй волей в момент, когда он утратил бдительность, нарушилась тонкая изоляция, предохранявшая его душу. Высокие мысли как- то совершенно обесцветились, обмелели и высохли, и он вспоминал о них без сожаления, как о чем-то не истинном. Он шел прямо и сосредоточенно, ни о чем не раздумывая, только повторяя про себя с изумлением: «Какая теплая! Ах, какая теплая...»
Вскоре отец Даниил написал новому архиерею слезное прошение о переводе с прихода в монастырь. После праздников прошение удовлетворили. Столь ненавистная игуменская шинель забылась сама собой.
Уезжая, он безо всякого сожаления бросил взгляд на пустовавшее место возле старой липы, где так и не суждено было ему упокоиться.
Соборование. Короткая повесть
В праздник
После навечерия Рождества, долгой службы с вечерней и царскими часами отец Трифон пришел домой, покормил кур и собаку и снова стал собираться. Матушка Вера, перебиравшая гречу на кухонном столе у окошка, заслышав сопение (это отец Трифон искал рукой пройму рукава за спиной), подняла зоркие серые глазки поверх очков и спросила словно безо всякого интереса:
— Куда это ты, Трифон Иванович?
Батюшка засопел еще громче — нашарить злополучный рукав никак не удавалось, и, обидевшись на него, он заворчал:
— Сколько просить тебя: вшей клинышек в поясницу, не видишь, подрясник-то совсем тесный!
— Он не тесный, а старый, — отвечала из своего угла матушка. — Куда уж его подшивать?.. У отца вон, Воздвиженского, как ни приедет — то подрясник новый, то ряса, и с пуговками, и с лямками, а то и греческого кроя! Спросил бы, где это ты, отец Геннадий, шьешь себе? Может, и нам устроишь?
— Отец Воздвиженский — академик, он с архиереями обедает, ему без этого нельзя. У него один материал, наверное, рублей триста стоит.
— Триста! — Да там никак не меньше тысячи, не говоря уж о плате за работу...
— Так что же ты несешь тогда? — Отец Трифон окончательно рассердился и повторил, передразнивая жену: «Где это ты, отец Геннадий, шьешь себе?» А где мне столько денег набрать?
— А то не мог бы? — Матушку тоже раззадорил спор.
— А то мог бы? Только, разве, если старух в деревне отпеть всех скопом...
— Кабы не трусость твоя, Трифон Иваныч, — гнула свое матушка, — глядишь, за сорок лет службы насобирал бы себе и на подрясник, и на рясу. Другие отцы, вон, и на машину, да не на одну насобирали, а у нас даже телефона нет! А то этим дай, тем помоги, там послужи — а денежек нам не надо, Спаси Бог! Хорошо тебе, батюшка, другим-то добро творить...
Голос матушки, затронувшей больную тему, задрожал, а глаза ее вмиг увлажнились.
— Мать, ну что ты, в самом деле! О том ли говоришь? — Отец Трифон с великой нежностью взял жену за плечи и поцеловал в макушку. — Ты — моя ряса, — он снова чмокнул супругу в голову, — и архиерей, и тысяча рублей... от неожиданной рифмы он засмеялся, улыбнулась и матушка.
— Да ну тебя, Трифон Иванович! Ты — известный человекоугодник. Лучше скажи, куда опять собрался?
— Пойду схожу Татьяну причастить. Обещался навестить бабку перед Рождеством...
— Батюшка! Прилег бы лучше перед всенощной! Не молоденький ведь уже, а к Татьяне успеется — можно и в другой раз сходить. У нее уже все концы и сроки перемешались.
— Матушка, не перечь! Успею и сходить, и поспать достанет времени... Довольный, что последнее слово на этот раз осталось за ним, отец Трифон натянул выцветшую бордовую скуфью с заметной рыжиной, накинул пальто, подхватил баульчик и бодро вышел в сени, а оттуда на двор. Из-под крыльца ему бросилась в ноги пегая дворняжка Гулька, задорно виляя хвостом и всячески выказывая свою радость.
— Гулька, а ну поди, не мешай! — Отец Трифон отмахнулся и пригрозил: — За мной не ходить, сиди дома!
Гулька, присев на задние лапы, нетерпеливо перебирала передними, подвизгивая и страстно желая помчаться вслед удалявшемуся хозяину, но ослушаться его не посмела.