Епархиальное собрание
— Ох, Господи, одно слово: последние времена наступают!.. — тяжко вздохнул отец Петр, нарушив наконец долгое молчание. Он вел машину, легко управляясь с рулем, с лихостью пускаясь на обгоны, лавируя под носом у тяжело груженных фур и выжимая последнее из своей видавшей виды «Нивы». Сидевший рядом с ним отец Валентин рассеянно смотрел на осенний лес, тянувшийся вдоль обочины.
С утра день выдался пасмурным, но после дождя с крупным градом небо на востоке очистилось и появилось яркое осеннее солнце, хотя на западе небеса по-прежнему чернели — чем ниже к горизонту, тем студенее. Пустоши, бурьян, плохо скошенная трава на почве, готовой вот-вот замерзнуть, — все теперь окрасилось красноватым теплым цветом.
За полем, через холм с низиной внезапно, как последний вздох, полетели стайки берез невыразимо прозрачной солнечной прописи.
Окружающее пространство воспринималось как сквозь мощную линзу: сиреневое небо будто накренилось набок, а земля с покосившимися деревянными домишками, плетнями, срубами и ссутулившимися старушками бежит от него, наглядно демонстрируя реальность обратной перспективы. На пригорке, невдалеке от дороги, замерла черная корова, словно всматриваясь куда-то за горизонт: белеют рога, а тени от нее не видно... Так отцу Валентину нравились эти привычные картины, век бы смотрел-любовался!
Утром, прежде появления отца Петра, он служил молебен за болящих, который упросили отслужить специально для них несколько хворых бабок. Отец Валентин стоял у аналоя с Евангелием и крестом и вычитывал по требнику прошения на ектеньи. Он читал по памяти, но по привычке пробегал взглядом знакомые строки и машинально возвысил голос. Хор, состоявший из трех старух, тут же встрепенулся и поспешил за угасавшим эхом прошения. За спиной у священника стояли двое его сынишек, оба были одеты в пошитые матушкой яркие, нарядные стихарчики. Старший, восьмилетний хрупкий и серьезный Никита, держал кадило, а младший, шестилетний Сереженька, крепыш с круглыми щеками, норовил отобрать его у брата, силясь дотянуться до колец. Время от времени Никита шептал ему с укором: «Тише, а то батюшка рассердится!»
Отца Валентина забавило их препирательство, но, повернувшись, он сурово свел брови к переносице, когда братья чересчур увлеклись и забренчали кадильными цепочками. Он поднял глаза под купол, к четверику, куда не долетало просительное неблагозвучие старых, надтреснутых голосов, и заметил невесть откуда взявшуюся, неуместную для позднего октября оранжевую бабочку. Она взмыла под свод четверика, где высились фигуры святых, обернутых в порывистые обводы складок, и ее полет, казалось, повторял размашистый излом этих старинных одежд. На нее тяжелым тусклым ободом нависало похожее на краба старое паникадило, в котором потрескивали и смолились толстые свечные огарки.
Перед каждой службой пожилые прислужницы особым крюком на палке дотягивались до ушка в латунном шаре, висевшем под тяжелым брюхом паникадила, и тянули его вниз. В действие приходили почерневшие от копоти несмазанные цепи, натянутые на ролики тросы, страгивались с места противовесы, и паникадило, словно батискаф, опускалось из сумрака подкупольной пучины. Его сразу же обступали деловитые старухи в черных и синих сатиновых халатах, шустро обирая блестящими от лампадного масла пальцами потеки стеарина, выковыривая шильцами нагар из гнезд, выдергивая оплывшие огарки и вставляя новые свечи. По ходу дела они так же сноровисто обтирали ветошью шарообразные выпуклости и отходящие от них по кругу дуги-канделябры, почерневшую тонкую насечку, узорные нашлепки виноградных листьев и лоз, выполненные из тонкого металла, и закопченные крылатые личики с полными щеками и выпуклыми незрячими глазками. Как только старухи выпускали паникадило из рук, гиря противовеса шла долу, и паникадило возвращалось на свое законное место под лязг цепей и скрип древних роликов. Лет двести оно провисело под этим куполом и будет висеть, Бог даст, пока свет стоит, как сама Церковь...
Когда отец Валентин поднял глаза, наверху жарко волновались от движения воздуха несколько огоньков, и он, забывшись, едва удержался, чтобы не взмахнуть рукой, желая отвести от глупой бабочки близкую опасность. Ее невесомое, порывистое порхание, подобное изломанной линии кардиограммы, глубоко, но непонятно встревожило его.
— Что молчишь, отче? — прервал его задумчивость отец Петр.