— Свобода для нас означает неминуемое расширение, подобное тому, как кусочек масла покрывает большой ломоть хлеба, а это повлечет за собой неизбежную аморфность. Но возможно, что свобода принесет с собой и новую глубину осознания и осмысления. Мы, православные, как, пожалуй, никто другой, консервативны, подобно ветхозаветным законникам, накрепко привязаны к раз и навсегда избранным формам, хотя именно это беспрекословное следование форме, закону, Преданию нас всегда выручало...
— Согласен, — ответил владыка, и епископ Леонтий с облегчением перевел дух. — Согласен, что внутренние установления, преданность Преданию и Типикону, наше несмотря ни на что не подорванное правоверие — все это гарантирует нам исключительный запас прочности и непотопляемости. Можно не сомневаться: в одночасье мы не рухнем, и слава Богу! Но все же представь себе: завтра утром мы просыпаемся и видим, что свободны от власти. Свободны не только юридически, формально, но внутренне, духовно. Человек больше не испытывает подобострастных чувств по отношению к государству, но с исчезновением страха перед властью ослабеет и страх Божий. Мы, князья Церкви, утратим благоговейное отношение к себе, во всяком случае, утратим эту глубину, это мистическое наполнение нашей церковности — подлинное уважение к начальствующим, к обязательной иерархической составляющей нашей церковности, прописанной в катехизисе святителя Филарета, которая делает наше служение харизматическим. Только представь, что произойдет, если Церковь не утратит свои позиции, преодолеет давление прозелитов и схизматиков, — представь себе это огромное пространство России, десятки тысяч приходов, сотни тысяч священства и монашества, приток миллионов к вере, к Православию!
Владыка Никодим воздел руки к небу, остерегаясь делать резкие движения:
— Не приведи, Господи, чтобы исторические перемены вытолкнули нас из нашей тихой подрежимной гавани в распахнутый всем ветрам мир! Отчего мне нужны католики, эти ревнивые «потомки Борджиа», у которых никогда не угадаешь, что на уме? Сначала мы должны прорваться к ним, преподнести им на блюдечке нашу заскорузлую гордыню, а уж потом посчитаться с ними. К тому времени мы сами станем Всемирной Церковью! Что нам нация, что нам государственная власть? Мы — поверх любых границ. Мы — русские монахи, церковники и плуты, мужики, наловчившиеся выживать при любых обстоятельствах, властях и режимах. Что нам эта рассудительная, теплая Европа? Мы сметем католиков их же оружием — свободой! Я — православный человек. Думаешь, мне неведомо, как ропщут на меня лаврские чернецы? Я ли менее их дорожу Русской Церковью?
Православие — это наше всё, оно — закон и власть, сопоставимые с крепостным правом. Нам кажется, что в нашей отторженности от Вселенского христианства сохраняется святость и незыблемость Предания. А на самом деле Предание ссыхается и умаляется, подобно шагреневой коже, с каждым поколением, что остается закрытым от внешнего мира. Вот, Мишенька (епископа Леонтия тронуло, что владыка помнит его мирское имя), такие вот мысли и не дают мне покоя. Что-то надорвалось во мне, я это чувствую. Эта ноша вот-вот раздавит меня, а я и близко не подобрался к тому пределу, с которого можно увидеть хоть какую- то надежду на перемены. Говорю тебе сейчас, как в духе прорекаю: горе нашей матери-Церкви, если занавес обрушится, а мы побежим обратно в Святую Русь, в сказки и домострой, если не решимся увидеть свою миссию в спасении Европы и всего христианства. Господь не простит нам этого и исторгнет нас из среды мировых народов. Ох, устал я! Тяжко-то как, проводи меня до кабинета...
Теперь, спустя много лет, постаревший и утомленный недугами и многолетними заботами владыка Леонтий сидел во главе широкого стола, водруженного на солею, и смотрел в зал из-под полуопущенных век, казалось, прислушиваясь к очередному докладчику. Один из архимандритов, благочинный монастырей, отчитывался в состоянии дел в обителях: «построили», «отремонтировали», восстановили», «расширили». Когда священнослужитель не возглашает из алтаря, не говорит проповедь с амвона, а читает долгий официальный доклад, речь его, как правило, поражает своей обыденностью, и слушать ее нудно.