«Годы минули, давно уже нет владыки Никодима. Жизнь проходит. Господи помилуй... Столько претерпевал и какие усилия прилагал я, чтобы удержаться на плаву!» — пожилой архиепископ вдруг с горечью поймал себя на мысли о том, что остро завидует сидящим перед ним молодым священникам. У них еще есть запас времени; быть может, они успеют понять то, чего так и не понял он, дойдут до того, чего ему не удалось достичь в своем служении. Воспоминания подтопили ледок привычной уверенности в себе. «Годы и годы... все суета... Я выживал вместе с Церковью, как выживала сама Церковь. Много, много было всякого, в чем следует теперь каяться и о чем можно пожалеть...»
Владыка Леонтий знал о том, о чем еще никто не догадывался ни в епархии, ни в Патриархии: жить на этом свете ему оставалось меньше года. Так сказали врачи. Воспользовавшись обязательностью ежегодных собраний, он собрал епархиальное священство для того, чтобы в последний раз посмотреть на корабль, который вверил ему Господь.
«И что я скажу Ему о них, когда наступит время, что поведаю о себе? — думал он. — Вот полный собор священства — могучая, даже жутковатая сила! Задай только неверный тон, прояви хоть раз слабину — они тут же тебе на шею сядут и распояшутся, полагаясь на авось по вековечной лености... Продемонстрируй им свою неуверенность — потеряют страх и уважение. Будь справедлив, суров, дорожи святыней веры, и не укроется это от них; слабых укрепит, сильных подстегнет. Но если проявишь пренебрежение к Церкви, если пойдешь против Православия — а сердце всегда безошибочно подскажет, где началось отступление, — эта дремотная сила поднимется как на дрожжах, забродит и разорвет даже вековые стены собора, и ничто ее не удержит! Какая еще Европа? Вот, сидят в своих деревнях, городках и монастырях — окапываются, отстраиваются, гудят, как озабоченные шмели... Собираем растраченное, восстанавливаем разрушенное... Сами, быть может, не знаем зачем. Действуем интуитивно, но верно. Нет, сейчас никак не следует спешить, тем более поспешать вслед за миром. Содержание у нас и так есть, а будет на то Господня воля, придет время и для понимания этого содержания. Не сразу, конечно, но для Церкви век — что для человека день. Для Церкви Божией сроки значения не имеют, да и кто из нас ведает, что будет с этим миром хотя бы через сто лет?
Архиепископ выпрямил чуть склоненную голову и приподнял веки. Стариков практически не осталось, ушли эти поколения, вынесшие войну и лагеря. Отсвечивают серебряные, золоченые, с каменьями и совсем простые кресты на черных одеяниях. Он знает, что у кого за душой: «Почти каждого можно попрекнуть каким-то проступком, страстью или грехом. Да только что с ними сделаешь? Вот этот не живет с матушкой, пишут мне с прихода... Другой, жалуются, попивает... Этот старчествует не по благодати... А неутомимая мать Мисаила уже столько лет без устали роет подкоп под меня! Знаю, знаю, матушка, что метишь продвинуть на мое место своего любимого племянника. Погоди, недолго ждать осталось, а там — воля Божья... А по соседству вон сколько бедноты сидит в обтертых рясах и лоскутных подрясниках! Красные руки в цыпках — надо полагать, сами топят печи и колют дрова. Как они только выживают в своих «Заплатовых, Дырявиных, Неурожайке тож»? Эти-то как раз менее всего жалуются и ропшут. Есть и иные — такие истовые, такие суровые! Сколько им еще обтираться углами, перетирать самость свою на терке, сколько еще учиться терпеть, прежде чем обретут они истинное право вязать и решить.
Люди порой — такая дрянь по отдельности, но вместе — великая сила, непобедимое воинство!»
Из цепкой памяти владыки всплыли отрывки из древнего соборного послания: «Несомненно исповедуем... что Кафолическая Церковь не может погрешать или заблуждаться и изрекать ложь вместо истины».
«Что я скажу Господу? „Во всем грешен!“ — то же самое, что и последняя бабка в деревенском храме. И единственное мое оправдание — Церковь, что вверил Ты мне, Господи, я не разорил и, насколько хватало сил, берег ее единство, не давал уклониться ни вправо, ни влево...»
Владыка встретился взглядом с каким-то молодым батюшкой, и в памяти сразу же промелькнуло его имя. «Этот, кажется из старательных, впрочем, ни худым, ни чем-то особо замечательным пока себя не проявил. Что ж, ищи свою правду, отец, живи и ищи...»
Отец Валентин прикорнул в машине. Уже опускались сумерки, когда они с отцом Петром подъезжали к селу. Впереди, в темневшем небе с разводами зарниц переливалось ожерелье дальних огней. Где-то среди этих огней ждет его матушка, детки, там стоит его старая милая церковь, там его люди...