Припомнив тяжелый взгляд владыки, он невольно выпрямился в кресле. Вспомнилась и оранжевая бабочка, бесстрашно порхающая над пламенем паникадила. Томившая душу тревога растаяла в приливе горячей благодарности. Грешен: нередко он унывает, теряется, окунается с головой в беспросветную серость будней и мелочные заботы, принимая житейскую суету за правду и истину, теряя остроту и свежесть всегдашнего памятования Того, Кто единственно есть Истина и Путь...
— Все-таки как же здорово домой возвращаться! — улыбнулся отец Валентин отцу Петру. Тот согласно кивнул в ответ.
Соборование
На четвертой неделе, или, говоря по-церковному, седмице Великого поста, в Преображенской церкви села Ямского назначено было таинство Елеосвящения. Молодой настоятель иеромонах Софроний призвал по обычаю в помощь сотоварищей отца Петра и отца Валентина. Ко всему прочему отец Софроний приходился двоюродным братом матушке отца Петра.
Отца Софрония рукоположили менее двух лет назад. До того бывший выпускник исторического факультета областного пединститута успел дорасти из послушника до иеродиакона в небольшой новооткрытой обители и вкусить монастырских хлебов, почти смирившись со столь радикальной переменой участи. Однако владыка посчитал, что на осиротевшей приход в малое и убогое село следует поставить кого-то из молодой братии.
Ямское насчитывало три десятка домов, располагавшихся по бокам проселочной дороги, с храмом при въезде в село. Трехпрестольная церковь, построенная после нашествия «двунадесяти языков», то есть после Отечественной войны с Наполеоном, ставилась на пригорке с таким расчетом, чтобы всякий выезжавший на тракт между россыпью деревенек видел ее крестовые шпили с маленькими куполами всегда впереди, на горизонте. Затем рукав дороги забирал влево, огибая пригорок, заросший посеревшими от дождей крестами приходского погоста, и тянулся дальше, к другим малолюдным деревенькам.
Неожиданно большая, величественная храмина, хотя и изрядно осевшая от времени, почти не закрывалась в советские годы, если не считать нескольких годов особо яростных хрущевских гонений. Бабкам удалось отвоевать у местных властей церковное имущество и спасти его от разорения, не поддаваясь на посулы кочующих по стране «реставраторов» и прочих ушлых собирателей старины. Около трех десятилетий там прослужил почитавшийся народом как старец протоиерей Трифон Пересветов, прошедший лагеря и высылку.
После кончины старца пошли люди масштабом помельче. Постоянного прихода не было, приходилось кормиться разъездами по требам. На большие праздники из окрестных деревень съезжалось немало народа, в основном пожилых женщин и совсем ветхих старух, но в обычные воскресные службы церковь пустовала. Выживать можно было не иначе, как приноравливаясь к местным нравам и обычаям, благодаря огороду, курам и домашней скотине...
Прежде, до шестидесятых годов, при церкви имелся добротный просторный дом на четыре окна по фасаду, с верандой, хозяйственными постройками и яблоневым садом. В пору притеснений местные власти отписали его в свою пользу, мотивируя грабеж тем, что советская власть должна заботиться прежде всего о молодых строителях коммунизма, а для отца Трифона, священника и лагерника, с которого к тому же не снята судимость, это — незаслуженная роскошь. Тем более что колхоз как раз отстраивал ферму, нужно было расселять семьи рабочих. Отец Трифон по привычке безропотно покинул жилище, и его с матушкой приютила у себя вдовая крестьянка Зоя Никифоровна.
После смерти батюшки в середине семидесятых, когда встал вопрос о назначении нового священника и необходимости жилья для него, старухи из окрестных деревень пошли с церковной кружкой по кругу и насобирали какую-то сумму, впрочем, явно недостаточную для строительства. Но архиерей не пошлет священника на приход, если в нем нет жилья. Старухи заволновались, стали обивать пороги правления и сельсовета, требуя вернуть им дом, однако тот неведомыми путями уже перешел в собственность московских дачников и отчуждению не подлежал. Чтобы не волновать церковный люд и не доводить его до крайностей, а также чтобы ненароком не вскрылись деревенские секреты полишинеля, администрация решила помочь приходу со стройматериалами.
Как ни считали бабки каждую копейку, как ни присматривали за рабочими, чтобы те не тащили и не пропивали материал, дом все равно вышел непутевым: не в меру узким, немногим шире железнодорожного вагона, и таким же неуютным, холодным, с неудобной планировкой двух комнат — «залой» и тесной, в ширину кровати, спальней. Старухи, прижимистые в мелочах и поштучно пересчитывавшие гвозди в ящиках, понятия не имели, сколько на самом деле было пущено в работу бревен и досок и каких именно, сколько использовано шифера, бруса или вагонки.