Точно таким же образом за пару годов до постройки дома они пытались оштукатурить церковные стены. Отыскали мастеров, вернее, те сами объявились, когда по окрестностям прошел слух о поиске специалистов. Бригада — три человека на «москвиче» с будкой, прозванной в народе «пирожком», — продемонстрировала бабкам благодарственное письмо со штампом и печатью от некоего игумена Киприана из Мордовии за «высококачественное исполнение реставрационных работ».
Долго рядились с ними бабки о цене и материалах. Работа предполагалась серьезная, по рецептам дореволюционного времени. Тогда, как известно, штукатурка замешивалась на курином яйце. Прежде чем приступить к работе, реставраторы выдали старухам тару и положили три недели сроку на сбор полутора тысяч яиц по окрестным деревням. Объявившись через назначенное время, они продемонстрировали бабкам эскизы колеров, провели прения с церковным активом по поводу желаемых оттенков, погрузили яйца в машину и уехали составлять грунт для покраски. Прождав неделю, другую и даже целый месяц, бабки запоздало поняли, что их обманули. В конце концов свои же мужики согласились побелить церковь обычной известкой, запросив за труды мясные щи и водку, плюс каждому — по четвертному билету по окончании работы. Как ни странно, получилось совсем неплохо, да и водку бабки выторговали заменить самогоном, что выходило дешевле.
Когда из епархии присылали молодых священников, те, перетерпев срок, достаточный для подачи прошения, при первом удобном случае, сославшись на нездоровье свое или матушки, перебирались в город. И тому были разумные причины, например, детишек приходилось возить в школу за несколько километров, на центральную усадьбу некогда богатого колхоза.
Пробовали в качестве меры исправления направлять сюда проштрафившихся, подальше от соблазнов. Но в глухой русской деревне, начиная с осени, зеленый змий атакует человека еще яростнее. После очередного случая терпение владыки окончательно лопнуло. Последний из сосланных батюшек, отец Георгий, начал после Пасхи разговляться, да так увлекся, что на майские праздники шел с крестин, заблудился и заснул в поле, на куче свежего навоза...
Общественное мнение склонно терпеть и оправдывать слабость к винопитию: «Священник, он тоже, как-никак, живой человек, а кто без греха?» Пьющего даже жалеют: «Знать, великое горе на сердце, оттого и пьет...» До какой-то особой, неуловимой и таинственной черты все сходит с рук, пока она, эта черта, вдруг не оказывается перейденной, и тогда народное терпение лопается. Бабки долго сносили слабости отца Георгия, спускали ему и помятое лицо, и похмельный дух, и даже то, что он засиживался сверх положенного (то есть много дольше третьей стопки) за венчальными столами и на поминках — и все ради его страсти к церковному пению. Уж очень сей отец дивно пел: высоким, немного гортанным голосом, при всякой возможности выходя на клирос или зачиная распев прямо из алтаря, где голос, заполняя подкупольную полость, ниспускается на молящихся как бы свыше, порождая в их душах трепет.
Более всего чувства он вкладывал в покаянные, постные песнопения: «Душе моя, восстани, что спиши...» и «Да исправится молитва моя...» Тут уж он выводил так, что, бывало, забудется, оставит службу, стоит и слезами заливается — всю бороду омочит долгим скорбным плачем. И вся церковь вместе с ним рыдает без удержу. Выплывая после службы на высокую паперть и вдыхая синий воздух ранней весны — хрустальный, предпасхальный, намолившиеся, расчувствовавшиеся, распарившиеся, как после хорошей бани, старухи сморкались в платки и расходились в умилении.
Однако священник, столь непростительно уронивший свое, а стало быть, и церковное достоинство, которым так дорожит верующий люд, больше не вызывал никакого сочувствия. Как ни старался отец Георгий до самой Троицы вернуть к себе расположение прихожан, все усилия его драматического тенора оказались тщетны. Место народной любви, жалости и прощения заняло холодное равнодушие. Теперь, если иерею и кланялся кто-то, то лишь отдавая дань его сану, причем настолько отчужденно и уничижительно, как умеют это делать только в церковном сообществе.
Посовещавшись в очереди возле продуктовой лавки, несколько особо набожных старух, из тех, кто отстаивал храм от поругания и разорения в последние гонения, написали владыке, архиепископу Леонтию, письмо, которое скрепили приходской печатью, а для пущей убедительности — и штампом сельского совета, и отправили его с нарочным в область. Суд владычный не замедлил себя ждать, и вызванный телеграммой из епархии священник собрал свой нехитрый багаж и съехал из Ямского в неизвестном направлении — поговаривают, на родину, в западные области Украины.