Тут-то и вспомнил владыка о Софронии, примеченном им ранее в монастыре, о котором он рассудил как о человеке вполне дельном, со своей особой жилкой, и решил, что наилучшим выходом из сложившейся ситуации будет послать на приход монаха, молодого и с убеждениями, или, как не без иронии говорят маститые протоиреи, «идейного», который останется на приходе не по одному указу, но и по обету монашеского послушания. Рукоположив в ближайшее же воскресенье иеродиакона Софрония в иеромонахи и определив вместо положенного «сорокоуста» всего две недели на выучку, владыка отпустил его со своим архипастырским благословением в Ямское. На прощание пожилой, но крепкий в кости архиерей сказал Софронию напутственное слово:
— Отец Софроний! Ты знаешь, как сказано в Писании: «Взявшись за рало, назад не оглядывайся». Познаешь опытно свое делание, когда оставят тебя ближние твои, и слова: «Вскую Господи мя оставил» — не однажды сорвутся с твоих уст. Но, имея должный страх по Богу, не будь пуглив, помни, что после смирения Божий служитель должен не забывать, самое главное... что? — спросил архиерей Софрония, который, чувствуя себя стесненно и непривычно, не нашелся что ответить. — Главное — разумение, или, иначе говоря, надо быть умным и не лениться умнеть.
Архиерей, сводя косматые брови, наставлял Софрония и испытующе всматривался в лицо молодого духовного воина, не зная наверняка, не породил ли он очередного пастыря из числа тех, кто бесследно заглохнет и угаснет в непроходимых топях его епархии.
— А если охватит тебя отчаяние или поколеблется твоя вера, приходи ко мне, и я полечу тебя этой тростию! — улыбаясь в усы, он покачал перед Софронием своим тяжелым посохом с блестящим набалдашником.
...Когда вновь прибывший молодой иеромонах возгласил первую службу, лица набившихся в церковь бабушек, пришедших посмотреть на нового священника, разочарованно вытянулись. Голос у отца Софрония был какой-то сухой, рыхлый и бесцветный, и возглашал он без всякой страсти и выражения. Собою он тоже был не слишком виден — не румян, не осанист, не мог похвастаться окладистой бородой. Лицом бледен, волосы светлые и редкие, пшеничная бородка клинышком пробивается не слишком густо, тонкие очки в оправе поблескивают на курносом носу...
Не столько на инока похож, сколько на студента-агронома, присланного в село на практику.
Кто бы знал, каких сил стоила отцу Софронию та первая служба на новом приходе! Зоя Никифоровна, ключница и просфорница, вручила только что прибывшему священнику два огромных тяжелых ключа от внешних дверей и связку мелких ключиков от всех имевшихся в наличии сундуков и шкапчиков. Вместе с ней и еще одной старухой, Анимаисой (нарек, видно, когда-то батюшка при крещении именем святой мученицы Готфской, чья память пришлась надень крестин), обошел он все закоулки двухэтажной «церквы», принимая по описи храмовую утварь и прочее имущество.
— Вот, батюшка, свечами мы лет на десять запаслись, еще по старым ценам! — бабка Зоя хвасталась, показывая ниши в толстых метровых стенах, плотно уложенные, как соты воском, шестигранными торцами свечных пачек. — Тут у нас — свечной ящик, здесь — вода святая...
Отец Софроний, не успевая как следует рассмотреть свой храм и мысленно оставляя это занятие на потом, ходил вслед за старухами, машинально заглядывая в листы описи и кивая головой, когда спрашивали о его согласии с какой-нибудь цифрой.
Исполнив свой долг, бабки, благословясь, ушли, и священник наконец остался один. Поскольку дело было летом, то в теплом приделе, где он оказался, пространство алтаря пустовало. Престол, накрытый темной парчой, едва выделялся в сумраке полукруглого помещения с закругленными же высокими окнами между закопченными простенками с фигурами трудноразличимых святых. Над престолом, в плавно стесанной книзу апсиде, едва виднелась фреска с фигуркой Спаса Эммануила, выписанного поверх размаха орлиных крыльев, — часть изображения осыпалась, очевидно от сырости, обнажив штукатурку.
Отец Софроний склонился у престола и поцеловал его край. Встав на колени, коснулся головой коврика и замер, положив ладони под лоб и закрыв глаза. Он затужил и завздыхал, мысленно восклицая: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» — от ничтожества своего, от того, что ему некуда убежать и нет возможности за кого-либо спрятаться. Теперь он бесповоротно стал взрослым. Впереди его ждут труды и страдания, искушения и личная ответственность...