«Сопутствующая батюшке», по-своему деликатная, хотя и не в меру любопытная бабка, Нина как бы мимоходом интересуется, живы ли мои родители.
— А сколько детей в семье? Мама работает или уже на пенсии?
Я отвечаю, не особенно вдаваясь в подробности, но и не слишком коротко, и в свою очередь справляюсь о детях и внуках самой Нины.
— А что с Марией? — вспомнил я о болящей, к которой мы направлялись.
— Из больницы привезли домой помирать... Кому ухаживать-то? Сын только и знает что пьет... — Нина в сердцах употребила крепкое словцо. — У матери даже «бекасы» в голове завелись!
— Что еще за «бекасы»?
— Да вошки, батюшка! Ее теперь наголо остригли.
Как выяснилось из рассказа Нины, если бы не сынок-пьяница, еще несколько лет Мария, пожалуй, побегала бы. А дело было так. Заболела она воспалением легких, а сын и пошел с дружками куролесить. Бросит ее одну, и нет его, пока или сам не приползет, или дружки домой не принесут... Как-то ушел да оставил дверь незапертой. Ей бы, старухе, лишний раз не побеспокоиться — что и брать-то у нее? — ан нет, все переживала, что сахар да муки полмешка вынесут, отправилась замыкать дверь. А на пороге у них щель — доска сгнила, мужика-το в доме все равно что нет, она оступилась и ногою прямо в щель! Врачи сказали, перелом шейки бедра. Тут и воспаление, и сердце — совсем бабка теперь никуда.
...Побывали мы с Ниной у бабки Марии, пособоровали ее. Обычное дело, умирает старуха, только остриженная наголо.
Мой взгляд нечаянно притянул желтый снимок с фигурными краями — фотокарточка, вставленная в угол рамы старого зеркала. На нем удивительно светло улыбается голый пухлый малыш с курчавым пушком на голове, с радостно распахнутыми ясными глазами...
— Это внук ваш? — спросил я у Марии.
— Сынок, — прошептала бабка.
На дому
Исповедую и причащаю бабушек на дому. Тех, у кого уже не хватает сил дойти до церкви и отстоять службу, еще не слегших, но ослабевших старух. Это «бабки в запасе», то есть «вышедшие в отставку», но еще не списанные с «церковного довольствия». Пока старуха сама себя, как здесь говорят, «обихаживает», она находится на равных с прочими бабками. Когда же сляжет в болезни, нередко частично парализованная после удара, не вполне вменяемая, с нарушенной речью, ее же товарки говорят о ней отстранено: «Такую-то парализовало», «Такая-то плохая стала». Заболевший, предсмертный человек распрягается от всякого будничного груза.
Все четыре пригласившие меня старушки практически уже пребывали «в запасе», а две вплотную приблизились к тому, чтобы окончательно слечь, потомиться и отойти. Когда я пришел, немного заставив их подождать, потому что заходил еще к другим больным людям, одна из бабок прикорнула на диване, на кухне, а другие, рассевшись и расставив палки, как шпаги, дожидались меня в большой комнате. Когда я начал исповедовать ту, что заснула, выяснилось, что она глуха. Старухе в тесной плюшевой кацавейке, с по-юношески прямой спиной и старообрядчески насупленным лицом было под девяносто. Уже заметно окостеневшая, неуверенно передвигающая ногами, подслеповатая. Я принялся кричать ей в ухо, в ответ же:
— Не слышу ничего, мой хороший...
Продолжаю кричать:
— В чем грешны?
— Чего?
— Грешны, говорю, в чем?
— Да ни в чем, батюшка, в чем же я гряшна? Не блудила, ничего не делала, живу одна. Нет у меня гряхов...
Я снова громко ору:
— Если ни в чем не грешны, тогда и причащаться нельзя! Покайтесь в чем-нибудь!
Она кивает в ответ, но молчит сурово. Я уже почти умоляю:
— Ну, покайтесь же! — Она упорно молчит, как попавший в плен партизан...
Тут другая бабка просит меня:
— Батюшка, ну-ка, дайте я ей скажу.
— Да уж скажите, пожалуйста!
Бабка басовитым колоколом гудит в самое ухо товарке, смачно окая:
— Покайся, скажи, что гряшна, а то тебя причащать не будут!
Глухая старуха вняла сказанному и сразу же закивала:
— Гряшна, гряшна, во всем гряшна...
Когда я уже отпустил ее, бабки зашушукались:
— А в том, что дрова воровала, так и не покаялась!
— Как воровала? — спрашиваю удивленно, — у кого?
— Да вот, у соседей дрова таскала. Возьмет охапку- другую с поленницы и тащит к себе...
Глухая бабка сидит на диване с по-прежнему невозмутимым лицом.
— Тот год, — продолжают ябедничать старухи, — в саду у Марковых старые яблони пилили, так она все к себе оттащила! Возьмет за ствол и уволокет... Ей хоть и девяносто, но она еще ни-че-го!
Нищий
Три часа до отхода автобуса пережидал на Щелковском автовокзале. В последние пару дней резко и неожиданно закончилась осень. Слишком недолго простояла волглая, туманная слякоть, еще без настоящих холодов. Просто оборвалось что-то в природе и наступила зима. Света совсем мало, после четырех часов темнота сгущается и вскоре землю окутывает черный мрак. Ветер пронизывает до костей, воздух — колючий. Режуще забирает зябью; пешеходы устало шлепают по отражениям желтых фонарных ламп на блестящем асфальте. Наждаком по замерзшему лицу проходится снежная крошка. Ладно, пусть будет так... В такую погоду мои чувства всегда обостряются предельно, даже не ведаю почему.