— Я тебе после соборования щей принесу.
— Да не хочется мне ничего.
— Захочется, свеженькие!
— Ну, принеси, что ли...
На стоящем на подоконнике деревянном ящике во все окно разросся колючий столетник. Изогнутый ствол подперт веточкой с рогаткой — того и гляди прогнется под грудой тяжелых, мясистых листьев. Судя по всему, растением изредка пользуются: местами на побегах видны зарубцевавшиеся и подсохшие срезы. Под батареей свалены два узла и кучка матерчатых мешочков, по виду — с горохом или крупой. У постели на самодельной тумбочке стоит на задних лапах резной деревянный медведь, тут же — чашка с водой, подкрашенной вареньем, и несколько коричневых пузырьков с лекарствами. Над изголовьем висит картонная иконка Казанской с обтершимися краями, ниже — листы из цветного календаря трехлетней давности. Странно и нелепо вдруг увидеть репродукции авангардной живописи 1920-х годов: «Матроса» Татлина, какой-то пейзаж Кандинского, яркие пятна Лентулова, экспрессивную Гончарову...
Проследив за моим взглядом, хозяйка поясняет: люди вытащили из ее дома, что смогли.
— Вот еще дети нашли на пожаре. — Она показывает на стену, где на коврике с тремя упитанными коричневыми оленями висят какие-то фотографии. Галина придвигается ко мне и громко шепчет:
— Она сирота...
— А детей у нее разве нет?
— Было двое сыновей, да оба уж померли.
— Давно? — спрашиваю.
— Давно.
— А внуков ей не оставили?
— Внуки с семьями жили в городе, а потом разъехались, и адресов их бабка не знает.
...Вычитывая продолжительное последование, в паузах посматриваю на фотографии. На одной — сама бабка Наталья лет пятнадцать, а может, и двадцать назад с мальчиком-первоклассником. Обычная советская женщина в кримпленовом платье, с брошью из искусственного янтаря в виде дубовых листьев и желудя (похожая, помню, была у моей мамы), склоняется головой к внуку. Внучек полный и круглолицый, с короткой стрижкой и вдумчивым взглядом.
На другом снимке, по виду — начала семидесятых, изображен молодой мужчина, немного за тридцать, вьющиеся волосы, удлиненные баки, под темным пиджаком — белая рубашка и широкий, с яркими разводами галстук. Внешность человека, знающего себе цену и явно довольного собой.
— Умер от сердечного приступа в восемьдесят четвертом году, — шепнула Галина.
Еще на одной фотографии — белобрысый солдат в форме, какую носили в середине шестидесятых, в пилотке, сдвинутой на ухо, на ногах — сапоги гармошкой... Вид бойкий и даже залихватский, в углу рта зажата папироса.
— Сидел в тюрьме за драку, а вернувшись, умер от рака желудка, — продолжает комментировать Галина, проследив за моим взглядом. — Я с ее сыном, Николаем, в одном классе училась.
— Я с Николаем твоим в школе вместе училась, — обращается она уже к Наталье, склоняясь к ее уху. — Помню его, ох и бедовый был!
— Да... — безо всякого интереса отвечает бабка.
Я слушаю их, и мне удивительно, что наша Галина шестидесяти с чем-то лет с кем-то училась в школе и вообще когда-то была ребенком...
Спичкой с накрученной на конец ватой помазую Наталью елеем по холодному влажному лбу, возле уст, затем — низ шеи, где на собранной в складки коже рассыпались старческие веснушки и расплылась клякса родинки. Галина поднимает по очереди ее крупные ладони, поворачивая их то одной, то другой стороной, и подтягивает за мной тонким, девичьим голоском, но словно из кадушки: «Помилуй ны, Боже, помилуй ны, Владыко, помилуй ны, Святый...» Хозяйка с зажженной свечей в руке стоит в дверях и тоже молится.
Бабушка лежит покорно, ни на что не жалуется, лишь изредка поднимает руку ко лбу и несколько раз кряду медленно крестится. Не знаю, понимает ли она, зачем ее мажут освященным маслом, разбирает ли что-нибудь в длинных молитвах и отрывках из Апостола и Евангелий? Собороваться для простого народа означает приготовляться к смерти, и, чтобы умереть «как положено», непременно следует пособороваться. Присутствие людей, собравшихся вокруг ее ложа, старуха принимает со степенной важностью. Умирающие бабушки при совершении последних Таинств над ними вообще преисполняются какой-то особенной важности, как генералы на параде, и зачастую пребывают в этой внутренней торжественности, пока их сознание окончательно не померкнет.
...Вот уже и пособоровали, во время исповеди Наталья поплакала. Большая бледная старуха, смежив веки, качала головою и приговаривала:
— Во всем грешна, во всем грешна! Ой, и грешна же, ой-ой...
Погладил на прощанье по голове: