Мальчику хотелось заплакать, но, считая себя слишком взрослым для этого, он лишь время от времени встряхивал головой и тер ладонями щеки.
Пенек и Алеша
Недавно случились «гуманитарные» крестины одного малыша. «Гуманитарные» — значит, бесплатные, на полном церковном коште, включая крест, свечи и иконочку. Десятка два детей в селе остаются некрещеными по той лишь причине, что родители последнюю копейку тратят на водку и обменивают на самогон социальную помощь из города: продукты, крупы, одежду, не жалея и детские вещи из гуманитарных посылок. Узнав об этом, я объявил бесплатное крещение всех детей, которых доставят в храм либо сами родители, либо церковные бабки.
Мать этого ребеночка, Алеши, сейчас в тюрьме, в Рыбинске. Отец его тоже отсидел недолго, потом какое-то время бродяжничал и наконец недавно вернулся, сильно побитый. Человек он, по словам моих старух, «нехороший».
Когда они так говорят: «нехороший человек», по- особому выделяя и подчеркивая звук «о», это означает именно то, что означает, но с особым духовным подтекстом. Не нравственным — здесь граница все-таки слишком зыбкая и размытая, но именно духовным, означающим наличие неисправимого душевного изъяна, области поражения, из которой сочится зло. Понаблюдав как следует, я стал с гораздо большим вниманием и уважением относиться к шкале народных оценок: «смирный», «слабый», «добрый», «дурной»... Все они характеризуют совершенно определенные человеческие типы, из которых и состоит немногочисленное сельское общество. Каждый занимает свою, вполне определенную нишу и оценивается по меркам, приложимым к данному именованию. Например, мужику «работящему» запить вполне простительно, потому что, запивая на неделю раз в полгода и «отходившись», он исправно и старательно, как вол, трудится на своем поприще. А другому снисхождение не оказывается, потому что он «болтун» или «непутевый»...
Отца Алеши, носившего прозвище Пенек, чем и как заслуженное, мне неведомо, ибо вдаваться в это было недосуг, недавно снова судили за жестокое избиение двух малолетних дочерей от другой жены, но решение о наказании на время отложено, поскольку на его попечении находился малолетний Алеша. Понятно, что «попечение» — слово формальное, а о реальном положении дел можно было судить по самому ребенку, впрочем, об этом позже.
На вид Пеньку, человеку со впалой грудью, прихрамывающему и опирающемуся на клюку, можно дать лет за пятьдесят, хотя на самом деле ему от силы сорок. Пока он молчит, кажется, резковатые черты лица выдают породу. Что-то есть в его внешности от опустившегося городского интеллигента. Хорошо вылеплены нос и губы; к этому стоит добавить очки, какие носили молодые физики и лирики далеких уже шестидесятых. Болезненная нервозность, некоторый гонор и настороженность поначалу кажутся проявлениями рефлексии. Однако стоит Пеньку открыть рот — и сложившееся было впечатление немедленно разрушается. Гортанное, грубое подобие речи тянется вязко и зияет зловонными паузами, заменяющими с трудом удерживаемые ругательства. Сразу же становится понятно, почему его никто не любит.
Алеша — ребеночек тихенький и бледный, ведущий себя не по-детски. Поставленный в центре храма на половичок перед купелью, он так и остался недвижимым, не решаясь тронуться с места. За час крещения два раза робко хныкал, но сам же и осекался.
С большой охотой и готовностью Алеша отвлекался на любые вопросы.
— Хорошо ли пахнет? (При помазании святым миром.)
— Холёсё, — кивает.
— Пойдешь на ручки? (Когда полагалось обносить вокруг купели.) — С готовностью протягивает ручки.
Очень радовался и смотрел на окружающих сияющими серенькими глазками, когда его вынимали из купели и оборачивали чистым церковным полотенцем. При пении «Елицы во Христа крестистеся» высоко тянул свечу, то и дело поворачиваясь ко мне, держащему его на руках, и с улыбкой заглядывая в мое лицо.
Когда отец с неохотой раздевал его до грязноватой застиранной майки, не желая снимать ее и колготки, я прикрикнул, чтобы он все-таки снял их. Тогда-то и открылись темные синяки на тельце, а между шеей и ключицей — глубокая, совсем свежая ссадина.
Перед крестинами Пенек пытался перехватить у церкви кого-нибудь из знакомых, чтобы зазвать в восприемники, но никто не согласился. Так и крестили. После завершения Таинства, уже на выходе, он приметил кого-то из мужиков и стал просить записать в крестные его. Пенек видел в этом счастливую возможность приобрести в лице кума очередного собутыльника и вместе с ним обмыть крещение сына. Мне не хотелось ему потворствовать и, чтобы избежать докучливых приставаний, я стал объяснять Пеньку обязанности восприемника, делая это вразумительно, но не без досады. Все мои пространные доводы Пенек то и дело перебивал одним и тем же «железным» контраргументом: «Но в жизни не так!» В конце концов я оборвал наставления и отправил Пенька домой. Правда, уходя, он раза три поклонился иконам в пояс и произнес с полной искренностью: «Спасибо, отец!»