Несколько раньше в западне оказалась оса, уже измученная борьбой с прозрачным жарким стеклом; она сидит на выщерблине замазки, поджав брюшко рогаликом. Бессчетное число раз она расправляла крылья и перелетала вверх по стеклу до края рамы, не догадываясь перелететь и его, и опять ползла вниз и бесцельно семенила по диагонали. Открытая форточка — рядом, нужно только перелететь над перекладиной и очутиться на воле, но у осы почему-то не хватает воображения. Может, ее сбивает с толку прозрачность стекла? Мухи, наоборот, свободно перемещаются туда и обратно, предпринимая дерзкие попытки найти прореху в пыльной марле, и улетают с разочарованным зудом обратно на улицу.
Оса или жук — пленники за стеклом, а по другую его сторону раскинулся мир с колышущейся листвой и синими, бескрайними небесами. Стоит только отлепиться наконец от прозрачной ловушки и обратиться к грубому выступу деревянной рамы, который отсюда кажется мрачной границей мнимо спасительного стекла, стоит только совершить усилие и подняться чуть выше — и ты спасен!
* * *
Грачи с победным гомоном слетают с лип, как хлопья сажи. В листве деревьев, редеющей к осени, есть что-то недоумевающее, особенно когда сквозь нее плавится вечернее солнце... Непременно кто-нибудь позвонит в калитку вечером. Выходишь, накинув куртку, в тапочках на босу ногу и говоришь по делу или по пустякам. Неструганый тес забора, трава в листве, холод, охватывающий ступни...
Разговаривая с посетителями насчет отпевания, о дровах или о погоде или с проезжим странником о сумме, необходимой на его дальнейший, неведомый путь, я пытаюсь охватить глазом и осознать целиком всю картину: деревья, постройки, разнобой кособоких крыш, белую шхуну церкви, посторонних мне людей, их лица, чьи-то пьяные крики на станции, соседских коров с прогретыми солнцем выпуклыми боками, лениво бредущих между липами, — потом все скрывается из поля зрения и исчезает... Закрываю калитку за приходившими, поднимаю кошку из травы на плечо и вместе с ней возвращаюсь в дом.
Что подумалось? Еще верится в то, что мир — велик, но уже начинаешь догадываться, что однажды он вполне сможет обойтись и без тебя.
* * *
Первые студеные вечера. К мерцанию влажного вечернего воздуха подмешано что-то наподобие эфирного испарения, отчего очертания предметов немного смазываются и ускользают. Может быть, это всего лишь следствие моего неважного зрения? Каждодневно, без малого три года я прохожу короткий отрезок тропы от дома к церкви и обратно, включаю свет над папертью к ночи и выключаю поутру, и всегда что-то происходит в природе за эти минутные проходы.
Господи! Какой мир нам был дан! Какие закаты, разливы, вешние ветра, золотые осени, белые зимы.... Как бесповоротно взрослому человеку вспоминается его покойная мать, и влажнеют райки, и щиплет под веками, так вспоминается несбывшееся счастье России. Как можно было бы замечательно жить, чувствовать, принимать в душу ближнего своего, пить чай, мечтать, вести долгие, добрые беседы! Но столько зла с нами произошло и такому количеству ненависти мы сопричастны, что ни счастливыми, ни спокойными, ни простыми быть мы уже не можем. Бывает хорошо, но не далеко, бывает мирно, но все больше мелко и тревожно, как-то урывками — вот метафизическая среда, бывшая некогда мировым океаном русской души.
Про бабку Дусю
Галина-слепая рассказывала про одну нашу бабку, Евдокию, что стоит за подсвечником у иконы «Всех святых». Та во время войны работала на торфоразработках трактористкой. Бабка она и сейчас здоровая, а тогда, знать, была и хороша необыкновенно. Вот эта-то Дуся и сошлась с начальником. («Фамилия какая-то чудная, на „Б“, запамятовала уже», — говорит Галина.)
Погуляли они, а потом оказалось, что она — в положении. Этот начальник не хотел, чтобы дело приняло такой оборот, потому что у него в городе имелись законная жена и дети, и отправил он Дусю как бы в командировку, на родину, к матери в вологодскую деревню, чтобы там, без огласки, сделать аборт. Дал ей хорошие деньги, чтобы все прошло как следует. Мать же сказала Евдокии: «Деньги немалые, жалко их на аборт переводить. Раз уж так вышло, лучше рожай ребеночка, а на эти деньги мы телочку купим!» Так и поступили, купили телку, а Дуся родила девочку, которая теперь замужем за генералом в Москве. Видел ее однажды, такая важная из себя, в кожаном пальто и парике...
* * *
Вчера отпевали заочно двадцатилетнего парня по имени Михаил. Поездом ему отрезало ноги, но умер несчастный не сразу. Его отправили в город, где он и скончался. Из рассказов очевидцев выходило, что парень сам шагнул под поезд. Бабки, насмотревшиеся телесериалов и обожающие отслеживать драматическую канву любой истории, говорили, что Михаил жил с женщиной тридцати восьми лет, у которой четверо детей. Впрочем, дети к случившемуся никакого отношения не имеют; просто они где-то есть, но не более того, потому что их мать предпочитает проводить время в веселых компаниях с выпивкой, на чем, собственно, они и сошлись с Михаилом.