— Он у меня задиристый был, но отходчивый.
— Доставалось вам от него?
— У-у-у, доставалось... А то начнет шуметь, а я на крыльцо выскочу, постою. Слышу, кричит: «Бабка! Бабка!» Войду, а он уже на печи спит. Он у меня простой был... Ах, не надо было слушаться родителей, не была бы замужем, не родила бы деток, и не мучились бы они... Позатот год дочку на заводе сократили, сын на машине, что дороги чистит, — работа тяжелая, а платят мало. Вот копила внуку на кроссовки, теперь другому надо скопить, да гостинчик купить, да дочке помочь... Было у меня по молодости чудесное знамение, — рассказывает Липа. — Девчонкой еще я молилась Смоленской Божьей Матери (старинная была у нас икона), поклялась, что сохраню чистоту и не пойду замуж. А когда вышла-το, на другой год икона сама упала со стены и на две половины раскололась. Не сохранила обета, и разбилась икона надвое. Двое детей и родилось...
Дошли мы наконец до места. Машины перед домом, молодежь у крыльца... Курят так, что дым плывет кисейной завесой. У калитки стоит мотоцикл, в коляске — ворох свежих еловых веток. Рядом — грузовик с откинутым бортом, в кузове — ковер вишневого цвета, лавка и табуреты. Все готово к выносу. У крыльца тяжело, нехорошо и от настроения людей, и от запахов, вяжущих ноздри: с веранды тянет поминальными закусками, копченой колбасой, рыбой и луком, да еще вокруг, прямо на полу, в вазах, в ведрах и охапками на скамьях млеют на жаре цветы, от них к столу и обратно перелетают пчелы и мухи.
Минуя переднюю, проходим в дом, оказываясь в полумраке, полном людей. Кто-то провожает к гробу, вежливо, но настойчиво проталкивая через плотно набившуюся массу девушек, молодых людей и непременных старух в темных платках. Вдоль коричневого серванта, полного хрусталя, фарфора, фотокарточек «Кодак» и всяческих безделушек, у зашторенного окна стоит гроб, обтянутый синей тканью, с набивкой серебристой фольги. Вокруг напирают люди, ни повернуться, ни встать.
Я с трудом высвобождаю место для себя и Липы, на комоде устанавливаю икону, выкладываю Евангелие и крест и облачаюсь, стараясь сохранять спокойствие и солидную неспешность. Знаю, сейчас все смотрят мне в спину: и набившиеся в залу родственники, и юные подруги с резко подведенными тушью глазами, и коротко остриженные суровые прыщавые юнцы, — все молча, не шушукаясь, стоят сзади и ожидают начала «ритуала», непременная часть которого — я сам — в сущности человек бесконечно чужой и посторонний, которому приходится служебно и дежурно пропевать стихи заупокойного канона и возглашать «вечную память».
Скорбная поэзия смерти, похорон, проводов покойника если и была, то исчезла почти бесследно. Пожалуй, только старухи в малодоступных медвежьих углах еще отпеваются по-старинному, и в этих отпеваниях удается почувствовать какое-то ладное, умиротворяющее торжество. В здешних же краях чин отпевания влился составной, подчиненной частью в полуязыческий обряд похорон, слегка варьируемый, в зависимости от должности покойного. Похороны обставлены выпивкой и закуской, спешной готовкой, наваристыми щами и компотами, и кухонные пары противоестественно, до дурноты, мешаются с формалиновым духом, сливаются с приторной, волглой атмосферой комнаты, где лежит покойник.
До выноса венков и трубного завывания оркестра с ударами литавр — отпевание по христианскому обряду, когда священник в черной рясе, под фелонью не менее получаса бормочет и тянет по возможностям слуха и голоса нечто непонятное про то, как «святых лик обрете источник жизни, и Агнца Божия проповедавша», пугающим голосом обещает, что «мертвые о Христе воскреснут первее», а потом зачитывает «пропускное», как именуется в старушечьей среде разрешительная молитва, и сует его в руку покойника вместе со свечкой и носовым платком. После, угадав, что все закончилось, и затомившись, все покидают комнату, стремясь поскорее выйти на воздух, где уже разворачивается начало следующего действия с грузовиком, автобусом, еловыми ветками, венками, построившейся группкой одноклассниц, с учительницей, крестной и солидной главой сельской администрации. Нехороший вой трагического хора полных накрашенных женщин с массивными серьгами в ушах, брошами и кулонами на темных кофтах — сотрудниц матери — открывает следующее действие при выносе гроба. Они под руки поволокут несчастную мать в черной кружевной шали, и голова ее будет качаться из стороны в сторону. До самого кладбища она будет смирной, а там разметет держащих и примется выть, биться и причитать, то и дело переходя на отборный мат. Будет обвинять и проклинать до исступления, до сухих, острых, как бритвы, слез.