— Ах, Асканио, у вас благороднейшее сердце! — воскликнула герцогиня с непосредственностью, не чуждой порой даже самым испорченным людям.
— Осторожней, сударыня, кто-то идет! — воскликнул Асканио.
— Вы правы, — сказала герцогиня.
И, так как шаги действительно приближались, она быстро поднесла письмо к светильнику; огонь мгновенно охватил бумагу. И, лишь когда пламя коснулось пальчиков герцогини, она выронила остатки сожженного письма; обуглившийся клочок бумаги полетел, кружась в воздухе, и, едва коснувшись пола, рассыпался в прах; но даже пепел она растоптала ногой. Тут в дверях показался прево.
— Меня предупредили, что вы здесь, сударыня, — проговорил он, с беспокойством посматривая то на госпожу д'Этамп, то на Асканио, — и я решил узнать, не нужно ли вам чего-нибудь: я и мои люди всецело к вашим услугам.
— Нет, мессер, — ответила госпожа д'Этамп, не в силах скрыть огромной радости, от которой так и сияло ее лицо. — Нет, спасибо; но я от души благодарю вас за желание мне помочь. Я пришла только затем, чтобы кое о чем расспросить арестованного юношу и проверить, действительно ли он так виновен, как мне говорили.
— Ну, и какое же впечатление он произвел на вас, сударыня? — спросил не без иронии прево.
— По-моему, Асканио гораздо менее виновен, чем я предполагала; поэтому прошу вас, мессер, быть к нему повнимательней. Прежде всего позаботьтесь о том, чтобы юноша получил более приличное помещение.
— Завтра же переведу его в другую камеру, сударыня! Вы знаете, ваше слово для меня закон. Не будет ли еще каких-нибудь распоряжений? Не желаете ли продолжить допрос?
— Нет, мессер, я узнала все, что хотела, — ответила герцогиня.
И с этими словами она вышла, бросив Асканио благодарный и нежный взгляд.
Прево последовал за герцогиней и запер дверь камеры.
— Черт побери, — пробормотал Жак Обри, не пропустивший ни слова из этой беседы, — вот что значит поспеть вовремя!
В самом деле, когда Мармань пришел в себя, его первой заботой было известить герцогиню о том, что он тяжело… может быть, смертельно ранен и перед смертью желает сообщить ей важную тайну. Герцогиня не замедлила явиться. Мармань рассказал ей, что на улице на него напал некий Жак Обри, школяр, во что бы то ни стало желавший попасть в Шатле, чтобы увидеться с Асканио и передать от него какое-то письмо Бенвенуто Челлини.
Услышав об этом, герцогиня сразу поняла, о каком письме идет речь, и, хотя было два часа утра, она поспешила в Шатле, проклиная свою страсть, заставившую ее забыть о всяком благоразумии. Придя в тюрьму, она разыграла в камере Асканио уже описанную выше комедию и считала, что все уладила как нельзя лучше, хотя, как мы знаем, Асканио не был вполне одурачен.
Итак, Жак Обри был прав: он действительно вмешался вовремя.
Однако сделана была лишь половина дела: оставалось самое трудное. Драгоценное письмо, которое он только что спас от уничтожения, находилось в его руках. И все же истинную ценность оно приобрело бы только в руках Бенвенуто Челлини.
Но Жак Обри сам был в тюрьме, и, вероятно, надолго: ведь от своего предшественника он узнал, что человеку, попавшему в крепость Шатле, не так-то легко из нее выбраться. Таким образом, он оказался в положении петуха, который, найдя жемчужное зерно, не знает, что ему делать со своим сокровищем.
Вырваться из тюрьмы силой нечего было и пытаться. Конечно, имея кинжал, Жак мог бы убить тюремщика, приносившего ему пищу, и отобрать у него ключи и одежду. Однако, не говоря уже о том, что крайние меры были не по душе честному школяру, он считал их недостаточно надежными. Можно было почти наверняка сказать, что его тут же схватят, обыщут, отберут письмо и водворят на место.
Ловкость тоже не помогла бы: камера находилась на восемьдесят футов ниже поверхности земли; оконце, через которое в нее проникал сверху тусклый свет, было забрано решеткой из толстых железных прутьев. Потребовались бы месяцы, чтобы перепилить хоть один из этих прутьев. Да и неизвестно, что ожидало беглеца за решеткой… Быть может, он очутился бы на тюремном дворе, огороженном неприступной стеной, где его нашли бы на другое же утро.
Оставался подкуп. Но из-за уплаты штрафа, к которому его приговорил судья, оценивший честь Жервезы в двадцать парижских су, у Жака Обри было теперь в кармане всего каких-нибудь десять су; сумма, явно недостаточная, даже чтобы подкупить самого захудалого тюремщика из самой захудалой тюрьмы; а предложить ее важному привратнику королевской крепости Шатле было просто неприлично.