— Я видел твою картину, я понял — нас убивают не горечь и грусть.
— А что?
— Непрожитая боль. Мы не дали ей выбраться наружу и уйти. Заткнули ей рот смехом. Но в хохоте и веселье неизлитая боль не растворяется — это миф. Она копится, становится больше нас самих. Рано или поздно будет последняя капля. Крошечная, вроде бы, ничего не значащая. Что стало последней каплей для Пашки? Размолвка с женой? Штраф за парковку? Я не хочу так! Мне плохо без тебя! Обидно, что предал Антоха. Стыдно, что смеялся, провожая бабу Полю! Горько, что ни разу не выслушал Пашку!
— Кто все эти люди?
— Не знаешь? Но картина…
— Не знаю. Ты же не рассказывал. Я писала как погиб отец, как провалилась выставка, как ты отвечаешь о, кей, когда тебе тяжело… На этих картинах каждый видит своё.
— Но почему ты прятала их от меня?!
Ленка глянула исподлобья. Казалось, её глаза снова стали карими.
— Боялась. Искусство, говорящее о боли, запрещено. Но дело даже не в том. Думала тебе так легче — забывать, молчать, смеяться.
Я коснулся её пальцев. Они были тонкими и очень холодными.
— Я не такой. Мы все не такие. Ведь твои картины покупали. Чтобы прожить своё.
Ленка кивнула, потом неожиданно спросила:
— Ты задумывался, почему дети не болеют НС?
— Нет.
— Они не смеются, если им этого не хочется. Расскажи, кто такой Антоха.
Я осмотрелся. Вокруг сновали лучезарные маски. Ещё вызовут «каретку»… Но я всё же заговорил. Речь ускорялась. Рассказ об Антохе внезапно сменился мучительным покаянием о бабе Поле, исповедью о «дышащих» кулаках Пашки. Я захлёбывался, путался, размахивал руками, почему-то смеялся и вытирал глаза рукавом. И не мог остановиться.
На нас косились с испуганными улыбками.
Скоро я выдохся и замолчал. Вобрал морозный воздух полной грудью, посмотрел на небо. На нём снова горели цифры. Последняя из четырёх изменилась.
— Хорошо! — Невесомое счастье заполнило моё существо лёгкими пузырьками. Жаль, шампанское запрещено. Алкоголь снимает замки самоконтроля, а ну как под ними прячется… Что? — Ленка, давай сбежим.
— Куда? — Она беспомощно огляделась.
— Знаю место, где можно добыть шампанское. Расскажешь, что видела на своих картинах. Всё расскажешь. Тогда тоже поверишь, что у нас всё получится.
— Вылить негатив, залить позитив? — Она лукаво прищурилась.
Я обнял её за плечи и засмеялся. Оказывается, смеяться это просто. Просто и приятно.
— Отпустить боль, чтобы освободить место для радости.
И мы пошагали вдоль заснеженной аллеи.
Лазерные лучи расписывали пространство замысловатой вязью. Огненными букетами цвели фейерверки. Скоро Новый Год.
Ни галстук-бабочка, ни щегольской жилет с толку Адама Ильича не сбили. Больно уж цепкий взгляд, сканирующий. Мысленно профессор нарёк официанта «капитаном». Присваивать звания суетящимся вокруг него агентам госбезопасности вошло у Лабзина в привычку. Например, глаза седого пианиста, самозабвенно терзающего клавиши, чиркнули по лицу профессора всего раз. Опытный. Ясно — в чинах. Не ниже полковника. — Возьмите бараньи мозги, — скрывая досаду, промурлыкал официант. — Наше фирменное. — Да, да. — Лабзин вздрогнул. — Мозги… — Только сейчас он понял, что «капитан» высится над ним вот уж минут десять. — Жульен, будьте добры. У вас всегда был чудесный жульен. Сонечка очень любила. Официант одарил клиента ненавидящей улыбкой и двинулся выполнять заказ. Идя мимо бара, что-то шепнул бармену. Тот покосился на Адама Ильича. Официант кивнул. Лабзин криво усмехнулся. Страха он уже не испытывал. Лишь усталость. А ещё раздражение. Почему медлят? Какая-то китайская пытка. Взгляды, намёки, завуалированные угрозы… Бараньи мозги… Нет, милейший! Кто бы доверил Лабзину работающую на оборонку лабораторию, будь у него бараньи мозги. Его интеллект оценен по достоинству. Жаль, не теми. И если бы чуть раньше… — Приятного аппетита! — «Капитан» поставил перед профессором кокотницу. Адам Ильич втянул аромат грибов и сливочного соуса. Счастливо вздохнув, прикрыл глаза. Сквозь замысловатую россыпь джаза уловил долетевшее из прошлого добродушное ворчание. Сонечка была большой, пышной, как уютная перина. И всегда сердилась, когда он заказывал безбожно калорийный, но такой любимый женой жульен. А он смеялся и подкладывал ей кусочки шампиньонов посочнее. Раз в месяц можно себе позволить. Потом маленькие праздники ресторанного чревоугодия пришлось прекратить. НИИ, где работал Адам Ильич, закрыли. Махровым цветом расцвели дорогие кооперативные кафешки и ларьки. Довелось в таком поработать и Лабзину. Но недолго. Причудливая арифметика хозяина оказалась профессору не по зубам. Сердобольный коллега пристроил его на кафедру. Постукивание мела по доске гулким эхом разлеталось в полупустых аудиториях . На «камчатке» дремали утомлённые подработками и ночными кутежами студенты. Жуя тысячу раз пережёванный материал, Лабзин тоскливо думал — хуже быть уже не может. Однако случилось. Сонечка вдруг начала худеть. Очень тому радовалась. Напрасно. Лечение стоило старенькой двушки на Лиговке. Ничего, живут люди и в коммуналках. Сонечка виновато улыбалась, точно прощения просила. Часами сидела у окна. А времена менялись. Профессора пригласили возглавить перспективный проект. Но заботило его в те дни другое. Он тщился приготовить жульен. Мечтал — войдёт однажды в комнату и как бы между прочим бросит: «Вот, наколдовал тут». Увы, соус бугрился комками, сливки покрывались горелой коркой, шампиньоны горькими сухарями хрустели на зубах. Побившись над непокорным яством, Лабзин выбрасывал варево и шёл на Обводный. Большинством озарений он был обязан этому хмурому каналу. Здесь выгуливал темы кандидатской и докторской. Нынче Обводный нашёптывал лишь о скандальных увольнениях, провальных лекциях и почившем в мусоропроводе жульене. Не удивительно, что такой недотёпа не способен найти деньги на операцию. А ведь лечащий говорит, шанс есть. Один на миллион, но… Умерла Сонечка весной. К тому времени Адам Ильич научился готовить жульен, вот только Сонечка есть его уже не могла. Для себя готовить не хотелось. Да и некогда. Противогидролокационное покрытие, делающее подлодки неуязвимыми для радаров — вот что занимало мысли. Расчёты, испытания на полигонах, поиск ускользающих решений — не турецким ширпотребом торговать — это Лабзин умел. Потом появился он, серый человек. У пушкинского Моцарта был, помнится, чёрный. Но на то он и Моцарт, разве в его жизни могло быть что-то тусклое и невразумительное! Когда гость озвучил сумму, Лабзин закусил губу — три Сонечкиных операции. Получается, он стоил того, чтобы она была сейчас жива. Серыми профессору казались все, кому он передавал результаты сверхсекретных разработок лаборатории. Постепенно обида и ярость поостыли. Тогда-то Лабзин и увидел окружавшие его непроницаемые лица. Они были всюду. Коллеги и продавцы, таксисты и выпивохи в парке, раскосый дворник Гамзат и быстроглазая медсестра Ирочка — все смотрели с прищуром. Лейтенанты, капитаны, полковники, генералы… Первый и последний раз Лабзин воспользовался тогда своим швейцарским счётом. Купил квартиру, стремясь укрыться от пристальных взглядов соседей по коммуналке. Но и там у его двери вечно отиралась чья-то кошка. Лабзин поднялся и вцепился в жилетку «капитана». — У меня не бараньи мозги, — прорычал он. — Спроси у тех, кто знает им цену. Думаешь, продался? Ошибаешься! Просто я ненавижу вас! — Саня! — Взвыл официант, отдирая от себя дрожащие руки старика. Бармен судорожно тыкал в кнопки сотового. Адам Ильич бросился к нему. — Звони! Хватит! Дожали! Не могу больше! К ним бежали охранники. Когда санитары уводили профессора, он спотыкался и, всхлипывая, твердил что-то про жульен и подлодки.