Слёзы песка
Суставы хрустнули, едва не пробив натянутую кожу. Подвешенный за вывернутые руки старик захрипел. Истощённое тело свела судорога. Палач намотал на скобу конец верёвки, проверил — надёжно ли затянут узел — шагнул к огню. На раскалённых углях алым жаром наливались орудия, способные развязать язык даже немому. Калиф пригубил вино. Поморщился — горячий воздух пах палёным рогом и потом. Солнцеподобный никак не мог привыкнуть к зловонию в пыточной камере, хоть и наведывался сюда нередко. Вид корчащихся узников его успокаивал. Всё становилось на свои места: лишь он, солнцеподобный Азур, может зваться всемогущим. Только он достоин поклонения и восхвалений. А колдуны… Где их хвалёная сила, когда клещи палача рвут пузырящуюся плоть? Нет её. Истошным визгом разлетается по подземелью; сгорает в пламени чадящих факелов; вдребезги разбивается о гранитные стены. Азур подошёл к старику. Стараясь скрыть досаду, заглянул в замутнённые болью зрачки. — Знаешь, о чём молят пленники во время тех пыток, какие предстоят тебе? — Я просто лечил людей… Калиф брезгливо, двумя пальцами, приподнял за подбородок лицо заключённого, глухо произнёс: — Они просят о смерти. Как об избавлении. Ты будешь лишён этой милости. Бессмертие станет твоим проклятием. Старик смотрел сквозь дымный сумрак. Казалось, кроме своих страданий, не видел ничего. Потом в глазах сверкнула искра, окрепла, полыхнула животным ужасом. — Я отдам его тебе, — выдавил пленник. Азур вошёл в темницу. Старик лежал на каменном полу. Похоже, дремал. — Саджиб, — окликнул калиф. — Мне сказали, ты хотел видеть меня. Лежащий дёрнулся, но тут же снова повалился на серые плиты. Прошептал: — Прости, великий. Силы всё ещё не вернулись ко мне. Калиф усмехнулся. — Это величайший из колдунов! Неспособен излечить даже себя! А время идёт. Если в ближайшее новолуние я не получу снадобье, ты будешь предан самой мучительной из казней. — Ты получишь его, — выдохнул Седжиб. Помолчав, добавил: — Если не передумаешь. Именно об этом я хотел говорить с тобой. Азур зло глянул на прикрывшего глаза колдуна. — Считаешь, я не достоин бессмертия? — Что ты, великий! — Старик закашлялся. — Ты единственный достоин! Да и хватит эликсира только на одного. Готовится он несколько столетий. Я настаиваю снадобье на слезах пустынных песков. А пески плачут нечасто. Но… — Что но? — Это не просто микстура, выпив которую становишься бессмертным. Эликсир отпирает замок Вечности. Но войти в неё ты должен сам. — Опять недомолвки? — Азур нахмурился. — Сначала говорил, что никто, кроме тебя, не сможет добыть эликсир… — Он спрятан в мираже, являющемся лишь на мой зов. Чтобы мираж отдал его, я должен прочесть заклятие. Чужой голос морок не услышит. Но обрести бессмертие можно только, выполнив ещё несколько условий. Я не решался сказать о них раньше. — Какие условия? — Первое — мираж не покажется, если вокруг будет толпа. Вечность не терпит суеты. Никто не должен сопровождать нас. — Что-то ещё? — Главное… — Седжиб, вскинул на калифа испытующий взгляд. — Ну? — поторопил тот. — Перед Вечностью нужно предстать налегке, освободиться от привязанностей, богатства и… власти. Только так можно шагнуть в бессмертие. — Требуешь, чтобы я стал нищим, одиноким скитальцем?! — вскипел Азур Старик вздохнул. — Требую не я. Такова цена бессмертия. Переход невозможен, если ты обременён суетным. Калиф стоял посреди сада. В воздухе плыл терпкий медовый аромат. Бессмертный, вечный дух весенних ночей. Азур поднял лицо к небу. Огромная, похожая на серебряное блюдо, луна. Бессмертная. Вечная. Он уйдёт, а сады и луна останутся… До крика не хотелось расставаться с ними. Никогда! Шли долго. Мерные шаги; дремотное однообразие выбеленного солнцем песка; ослепительное небо… Привычный Азуру мир сверкающих дворцов и звенящих фонтанов навсегда растворился в белёсом мареве. Испарился. Как навсегда исчез и солнцеподобный. Но скоро появится другой — нищий, безропотный и… бессмертный. Ради этого, идти стоило. Иногда у горизонта всплывали туманные мороки. Бывший калиф радостно вскрикивал, но Седжиб качал головой: «Не то». Наконец, завидев впереди клубящийся в солнечной дымке силуэт города, старик бросил: — Жди тут. Азур покорно снял котомку. Он ждал. Отдаст ли призрачный город хранимый сотни лет сосуд? Дни шли. Старик не появлялся. Вчера Азур вытряс на язык последние капли воды. Больше всего былой калиф боялся нарушить священнодействие, творимое где-то на грани песков и миражей. Слишком дорого заплатил, чтобы разрушить всё теперь. Но быть убитым жаждой на пороге бессмертия… Он двинулся на поиски. В иссохших пальцах мёртвый старик сжимал пузырёк. Азур выхватил его и, дрожа от нетерпения, опрокинул в рот. Сейчас он не мог разобрать, чего хочет больше — бессмертия или ощутить на губах хоть какую-то влагу. На лицо посыпался песок. С ним выпала туго скрученная записка. Холодеющими руками Азур развернул её. «Я выполнил обещание — подарил тебе вечность. Твоя душа бессмертна. Как и души казнённых тобой». Азур ткнулся в горячий после испепеляющего дня песок. Песок был сухой — ни слезинки.
Уходящие
Мутное зимнее утро ещё и не думало заниматься. Семёновна в сотый раз перевернулась с боку на бок и зажгла ночник. На желтоватом потолке прорисовались знакомые до боли тени. Они напоминали вмёрзших в полярные льды мамонтов — такие же неподвижные и вечные. Когда-то статичность и равнодушие серых пятен на потолке вгоняли Семёновну в уныние. Чтобы внести разнообразие в свой цепенеющий мирок, она, кряхтя, перетаскивала с места на место лёгкую мебель, перевешивала светильник, переставляла вазочки с сухими камышами. Очертания теней менялись. Такие перемены были сродни появлению новых знакомцев. Им можно было излить прежние жалобы на бессонницу. Спустя месяц-другой, тени вновь становились бесчувственными. Надоедало, видно, слушать одно и то же в сотый раз.
Постепенно борьбу с тенями Семёновна оставила. Не сочувствуют и ладно! Да и силы уж не те столы-кресла двигать.
Скоро выяснилось, бессонные вязкие ночи, не так уж страшны. Оказалось, похожи они на чёрный горчичный мёд — густой и тягучий. Всегда не хватает терпения дождаться, чтобы, наконец, он полностью стёк в блюдце. Тёмные капли неспешно набухают на краях ложки. С нескончаемыми часами неумолимого бодрствования тоже так — текут, текут… А ещё мёд приторный на вкус. Сладкий до горечи. Как и ночи полные звуков, картинок, диалогов и немых сцен из прошлого.
А она-то, глупая, раньше видела в проклятой бессоннице лишь засасывающую пустоту!
Со временем Семёновна даже полюбила свои вынужденные бдения. Каждая ночь складывалась из ярких, обжигающих или, напротив, тёплых и ласковых медовых капель. Каждую из них Семёновна разглядывала пристально, отыскивая в давно минувшем крохотные, не замеченные когда-то детали. Так любое из мимолётных мгновений растягивалось в целую жизнь.
Бывшие когда-то беспредельными ночи стали промелькивать незаметно. Такие стремительные ночи сплетались из таких длинных жизней… Тысяч жизней!
Парадокс.
Короткий всхлип будильника заставил Семёновну вздрогнуть. Когда-то он раздражающе радостно трезвонил, вклиниваясь в сны— вставайте, вставайте, пришёл новый день! Несколько лет назад что-то в нём щёлкнуло, звякнуло, лопнуло… С тех пор в положенные пять утра он издавал жалкий, не способный никого разбудить звук. Семёновна на калеку не сетовала. Всё равно в это время уже не спала. Безголосый будильник лишь чуть слышно напоминал — можно вставать и браться за нехитрые домашние дела.
Семёновна принялась послушно выбираться из своего медового омута. Сладко-горькая топь отпускала трудно. То и дело взгляд натыкался на что-то, влекущее назад, в баюкающие недра прошлого.
В полумраке пахнущего плесенью угла темнел старомодный массивный шкаф. Семёновна приостановилась. Задрав голову, уставилась на притаившийся там старый аккордеон — стереть бы пылюку… Когда-то Семёновна взбиралась на табурет, снимала инструмент, долго и нежно водила бархоткой по бурым от времени клавишам, кнопкам и складкам мехов. Точно кого-то по мягким волосам гладила. А сейчас даже длинную ручищу пылесоса протянуть была не в силах. Стоило чуть приподнять руки, начинало «играть» давление. Перед глазами наперегонки носились серебристые мушки, и Семёновна беспомощно валялась весь остаток дня на кровати.
Муж приволок трофей в 45-ом. Играть Вася не умел, но божился, что непременно научится. Говорил — после войны жизнь будет весёлая, без музыки никуда. До последнего мгновения божился. За день до смерти клялся — выйдет из больницы, и уж тогда точно! Потом его, полная какой-то несуразной радости, душа переселилась в ломкие меха рассохшегося инструмента. Семёновна это знала. Трофейный аккордеон был такой же шутник и балагур. Постоянно пугал её неожиданными щелчками и бодрым поскрипыванием. Наверно, всё обещал как-нибудь порадовать весёлой музыкой.
Задержалась Семёновна и у поблёкшего с годами серванта. Там покоилась целая россыпь хранимых ею «драгоценностей». А вот и бесценный бриллиант её коллекции — фарфоровый кораблик с отколотым носом. Его привёз сын Гришка.
В те дни он познавал азы морского дела. Кораблик тогда был блестящий и очень гордый. Как и сам Гришка, явившийся на порог родительского дома при полном параде. Ворвался в тягостное материнское ожидание — блистающий, точно позолоченный шпиль Петропавловки. Сверкало всё: начищенные пуговицы и бляхи, Гришкины глаза и фарфоровый кораблик в его огрубевших руках. Сколько было рассказов о северных морях, отважных капитанах и о хитрых подводных жителях, за которыми не мог угнаться ни один сейнер. О слепящих зеркальной чешуёй рыбьих косяках. Гришка уверял, что рыбы эти летали с такой же лёгкостью, как и плавали. Выдумщик! По его словам, получалось, что рыбы-зеркальца рассеивались что в воде, что в воздухе, подобно миражу. Но особенно нравились ей таинственные и жутковатые истории о голосах, доносившихся из чернильных глубин. Гришка утверждал — то поют забранные пучиной моряки и влюблённые в них русалки. Да уж, фантазии Гришке было не занимать! Семёновна сыну не верила, но слушала, открыв рот. Сбегались послушать будоражащие кровь истории и чумазые пацанята с окрестных дворов. Не один из тех мальчишек после поступил в мореходку…
Носик у кораблика откололся, когда Семёновна взяла статуэтку в руки и уронила, ощутив живое тепло. Лето тогда было ветреное, грозовое. Шла путина. С того августа фарфоровая безделица и стала «бриллиантом». Для всех — копеечная чепушинка, а для неё наделённое душой сына сокровище.
Пока Семёновна бродила по комнате, на глаза ей то и дело попадались осколки, в общем-то, ничем не примечательной её судьбы. Неказистые с виду, но бесценные. Настоящие сокровища. Не квартира, а пещера сорока разбойников!
Салфеточка с вышитыми на ней аляповатыми цветами, подарок ушедшей лет пять назад задушевной подруги Леночки Николавны.
Швейная машинка «Зингер» — давно не работающая, зато переполненная лучиками простоватой материнской нежности.
Надколотая чашка в белый горошек. Последняя из шести в кухонном сервизе. Сервиз был их с мужем первым приобретением. Какой важный в тот день был Вася! Он втащил коробку в дом и сверху вниз глянул на юную супругу. «Эвон, какой я добытчик!» — говорили его серые глаза.
У порога Семёновна споткнулась о ещё один бесценный раритет. «Раритет» визгливо тявкнул. Чиче, хромой облезлой дворняжке сравнялось уже семнадцать. Она давно стала для своей хозяйки частью её заколдованного клада. Пересказать всё, что было рассказано за долгие годы невзрачной собачонке, Семёновна уже никому не успеет.
Потянувшись всем своим дряхлым тельцем, Чича пробурчала: