— А писать я как буду? — резонно заметила прагматичная Чича.
— Не угодишь тебе…
Город выплюнул на тротуар шумную компанию. Похоже, они уже праздновали наступающий Новый год и всю ночь где-то куролесили. Хрустальный, не замутнённый дневными машинными выхлопами, воздух раскололся от их фейерверком разлетающегося гомона. Чича попятилась.
— Ты что, старая? — Семёновна улыбнулась. — Нужны мы им, молодым-то! Не бойся. Чего с нас взять? Ошейник у тебя и тот из моих чулок пошит.
— Могла бы не напоминать, — тявкнула дворняжка. — Помню, что ты меня в чёрном теле держишь.
— С пенсии куплю… — Старуха смутилась. Обещание она давала уже лет семь.
Компания, хохоча и что-то распивая из общей бутылки, надвигалась с неотвратимостью фатума. Почему-то Семёновне тоже стало не по себе. Появилось нехорошее чувство, что она встала у них на пути. Старая, никчёмная, но всё ещё живущая своими маленькими, непонятными им радостями. Новое эгоистично, оно шагает по уходящему, превращая его в обломки. Пройдёт и не заметит.
Да что там, сама была такой.
В детстве Семёновна возилась с тряпичными, сшитыми мамой на швейной машинке «Зингер», куклами. Они хранили запах материнских рук, были мягкими и тёплыми, как всё живое. Как-то отец привёз из города лупоглазую целлулоидную куклу Варю. Стёршиеся лица тряпичных уродиц померкли перед броской прелестью городской красотки. Их отнесли на чердак и забыли.
Но случилось раз ей прятаться там от Кешки, шалопая, закатывающего в длинные косы маленькой соседки репьи. Тогда-то перед девчушкой и предстало то обескуражившее её кукольное кладбище. Сырость и ненужность сделали нарисованные глаза кукол слепыми. Пакля, которую они с матерью вместо волос прилаживали на тряпочные кукольные головы, спуталась и напоминала разорённые гнёзда.
Она заплакала. Прижимала к мокрому от слёз лицу былых любимиц, и рыдала так, что сердце билось в горле, пресекая доступ воздуха.
Уже потом, в одну из своих бессонных ночей, сумела Семёновна разгадать породившую те детские слёзы причину — в гибели любимых ею когда-то существ была виновата она. Именно тогда, на пыльном и тёмном чердаке, пришло понимание — бросать того, кого ты согревал в своих ладонях, нельзя. Нельзя даже ради чего-то красивого и нового.
Преподанный умершими куклами урок она запомнила. Так и жила, невзирая на входящие в моду догмы, суть которых сводилась к весьма облегчающей жизнь истине «каждый сам за себя».
Семёновна повернулась и попыталась ускорить шаг. Ноги задрожали сильнее, однако скорости не прибавилось. Чича, испуганно отдуваясь, ковыляла за ней. Жизнерадостный гомон настигал.
Внезапно рядом что-то грохнуло, морозный воздух раскололся и осыпался. Как при бомбёжке на Васильевском много-много лет назад. Вверх взметнулся огненный ком, с оглушительным свистом ринулся в небо. Семёновна рефлекторно закрыла голову руками и присела. Ватные ноги, возмущённые непосильной для них нагрузкой, подогнулись. Старуха шлёпнулась на укутанный понтолонами, фланелевым халатом и драповым пальтишком зад. Завалилась на спину. Беспомощно, как перевёрнутый кверху лапками жук, замахала в воздухе вытершимися на подошвах валенками. С них на лицо полетел утрамбованный пополам с песком снег.
Один гром сменился другим — дружным хохотом проходящих мимо парней и девчонок.
— Что, бабка, пенальти не удался?! Вставай давай, простудишься! — Высокий парнишка в спортивной шапочке корчился в смеховой истерике. — С новым годом!
Кто-то помог Семёновне подняться, отряхнул с её спины снег.
— Не ссы, бабка! Петард не видела что ли?!
В ушах звенело от какого-то непрекращающегося пронзительного звука. Семёновна недоумённо озиралась по сторонам. Компания удалялась. Истошный высокий звук пронзал пространство тонкой иглой — кто-то визжал совсем рядом. Постепенно старуха начала возвращаться из времён бомбёжек в реальный мир предпраздничного города. Визг стал слабеть, превратился в сиплый скулёж.
— Чича!
Старуха рода собачьего судорожно гребла снежно-песчаное месиво ломкими коготками, но с места не двигалась. Округлившиеся от ужаса глаза, распахнутая беззубая пасть, бледный сухой язык. Нижняя челюсть дворняги мелко тряслась. Семёновна хотела наклониться к собаке, но электрический разряд острой боли прошил ушибленную спину. Старуха, охнув, схватилась за поясницу, потом осторожно опустилась на колени и принялась кутать свою лохматую подружку в шаль. Чича обмякла и свесила с рук хозяйки морду, лапы и реденькую метёлку хвоста.
— Может, покушаешь всё же? — Семёновна сидела на заплатанном диване. Рядом, погружённая, точно в птичье гнездо, в старое одеяло, коченеющим клубком свернулась Чича. Дворняжка вяло повела полуприкрытыми глазами и отвернулась. Жевать… это так утомительно. Ей хотелось спать.
— А я тебе ошейничек купила. Вот! — Старуха суетливо зашарила рукой в кармане. — Настоящий кожаный, не как-нибудь! На ремешок для часов похож… — Ошейник путался в складках ткани, цеплялся за нитки. Семёновка рывком выдернула подарок, поднесла к самому носу Чичи. Та не реагировала. — А ещё котлетку сделала…
Ну, чего, старая? Чего так болеть-то? — Семёновна растерянно гладила собаку по холодеющим ушам. — Это ж так… игрушка. Хлопушка. Шалит молодёжь. А ты уж и прям… Как я без тебя-то? Кому нужна?
Собачонка приподняла голову, глубоко вздохнула. В эту секунду вдруг пришло осознание — а ведь Чича всегда «разговаривала» посредством вот этих самых вздохов, поскуливаний, ворчливых порыкиваний и отрывистых взлаиваний. А слов не было. Никогда не было. Просто Семёновна за долгие годы навострилась понимать её без всяких слов. Очень уж хотелось, чтобы хоть кто-то отвечал…
Семёновна нажала трясущейся рукой кнопку звонка соседней квартиры. Ей открыл Игорёк. Как всегда, немного навеселе. Славился он тем, что за любую работу брал ровно одну бутылку. Ни больше, ни меньше. Семёновна прижимала к впалой старушечьей груди означенную мзду.
— Игорюша, собачку бы мне похоронить… Чичу мою. Померла вчера. Испугалась. Вот сердце и лопнуло.
Старуха шамкала что-то быстро-быстро, точно пыталась за пару секунд рассказать всё, что случилось, но боялась отнять у Игорька время, которого всегда молодым не хватает. Она стеснялась, путалась, начинала сначала и от этого тушевалась ещё больше.
— Давай. — Игорёк почесал волосатую грудь. — Не волнуйся, мать, закопаем.
Пойти с Игорьком провожать в дальний путь последнюю подругу Семёновна не смогла. Слегла. Оклемалась только через пару дней. Собрала в пакет полкотлетки, ложку каши и заспешила на пустырь, где, как говорил сосед, на месте захоронения воткнул приметную ветку.
Семёновна долго лазила по глубокому снегу, пытаясь определить, где же лежит её ворчунья. Сердце билось о рёбра, словно норовило выскочить из надоевшей старой клетки и улететь на волю. Означенной ветки всё не было.
Старуха присела на торчащую из снега, искривлённую какой-то нечеловеческой силой арматурину. Вздохнув, извлекла полкотлеты и принялась устало жевать. Есть не хотелось. Вкус вожделенного Чичей лакомства напоминал жёваный картон.
— Не волнуйся, — по привычке Семёновна разговаривала с Чичей вслух — ты же свеженькое любишь. У меня фаршик остался. Я вот найду тебя сегодня, а завтра пожарю котлетку и принесу. А кашку-то ты любила! — Семёновна, лукаво улыбаясь, погрозила пальцем. — И кашки свеженькой сварю.
Кашу из пакетика Семёновна есть не стала. Неудобно как-то руками, да и не вкусно что-то сегодня всё. Нести домой? Пропадёт. Всё равно мимо помойки идти. Семёновна поднялась и поплелась к переполненным за выходные мусорным бакам. Народ праздновал новый год, вывозить отходы было некому. Санэпиднадзор бы сюда, да там тоже празднуют…
Семёновна подошла к источающему зловоние контейнеру. Хотела уже бросить свой пакетик с кашей и побыстрее ретироваться, но взгляд нащупал знакомый клочок свалявшейся шерсти.