— Вином лекарство не запивают.
Он оглядывается. Кувшин с питьевой водой пуст. Дик направляется к лестнице. Он готов выполнить любой мой каприз. Кроме одного — свобода. Пьём терпкое вино.
— Я верил — так и будет. Сама же говорила на лекциях — любовью и ненавистью управляют одни отделы головного мозга.
Дик смотрит остановившимися сухими глазами. Взгляд одержимого. Этот взгляд хорошо мне знаком. Он обжигал в аудитории. Сверлил окна моей квартиры. Даже, когда Дик молчал в трубку, казалось, этот взгляд липкой жижей стекал по мне. Не было от него спасения, как от неумолимо надвигающегося смерча. Те же зрачки проводили в небытие. Подъезд. Пропитанная эфиром маска…
— Ты прав, — шепчу, прильнув к своему похитителю. – Только не уходи…
***
Он повалил меня на пол. Ударил. Обладать телом — мало. Дик хотел владеть телом и волей. Во рту разлился ставший привычным за этот месяц металлический вкус. Я стерплю! Я тоже одержима. Он дрожал. По его лбу и спине струился пот. Руки слабели. Гипогликемия…
Я отшвырнула обмякшее тело.
Месяц я собирала таблетки… «Ты был невнимателен, Дик! Влюблённость блокирует крупные отделы коры головного мозга — оценочные и рассудочные суждения. Слышал о безумствах влюблённых? Одержимость же вовсе слепа. Ненависть воздействует на те же отделы — да — но лишь на их часть. Ненависть остаётся рациональной». Месяц я считала. Двести единиц инсулина — кома. Терпкое вино… Слишком терпкое! Я силилась отчеканить это в мутнеющие глаза, но только цедила:
— Не-на-ви-жу…
Само совершенство
Палец нащупал омерзительную поросль на надбровных дугах и надо лбом. Пресвятая дева Мария, давно ли сбривала! Ресницы, правда, ещё не пробились. Прекрасно! Выщипывать их — сущее наказание: слёзы градом, а веки потом опухшие и красные, как у невыспавшейся плебейки. Фи! Я взяла бритву. Ни один волосок не изуродует мой воспетый поэтами Флоренции мраморный лоб — высокий настолько, насколько требуют недосягаемые каноны современной моды. Нет, ещё выше! И ещё немного… Ай! По лицу потекла тёмная струйка крови. Я отшвырнула бритву и всхлипнула. Ну, что за наказание?! Завтра Пацци дают приём, а мой великолепный лоб обезображен. Я этого не переживу! У постели толпились люди. Какая-то женщина прижимала к глазам кружевной платок. Матушка… А, может, и нет. Мне до них не было уже никакого дела. Хронос фланировал вдоль причудливой лепнины на потолке, украдкой бросая на меня многозначительные взгляды. — Ладно, поехали, — буркнула я, выкарабкиваясь из очередного не в срок отнятого у меня тела. Мы взмыли вверх. Флорентийское небо провалилось в лишённое звуков безвременье. — Какой ты, к дьяволу, хранитель, если не можешь уберечь меня и до тридцатника?! — орала я, размахивая наскоро сооружёнными из эфира руками. — Сдохнуть от паршивой царапины в семнадцать лет! — От сепсиса, — уточнил Хронос, невозмутимо грызя ноготь. — И что за выражения! — Он ехидно прищурился. — Кроткая сеньорита — и на тебе. — Здесь я не обязана корчить из себя святошу! Опыт воплощений у меня богатый. Было время поднабраться. — Было. — Хронос фыркнул. — Да не того набираешься. — Утомил! — Я уселась на голубоватую дорожку Млечного Пути. — Как я могу достичь совершенства, когда ты не даёшь на это времени. На острове Пасхи, мне не хватило совсем чуть-чуть! — Угу, — хмыкнул хранитель. — Помню. Тогда ты скончалась от ожирения. — Так там видели совершенство! Знал бы ты, чего стоило набрать необходимый вес. При моих-то обменах! Каждый грамм на счету! Почти добилась, а ты… — А я перекинул тебя в ранее Возрождение. — Хронос тяжело вздохнул. — Думал, поймёшь намёк. К чему ты в этот-то раз стремилась? Чтобы сбритые брови перестали отрастать? — Ты же требовал совершенствоваться! Хранитель возвёл очи горе. — Сколько можно топтаться на первом уровне?! Не будь в запасе вечность, давно бы плюнул. Задачка выеденного яйца не стоит! — Подскажи. — Я обиженно засопела. — Нельзя. Какой тогда смысл твоих перерождений? Цель ты знаешь, осталось определить путь. Шуруй! — Хронос развернул свиток, который мял в руках. — Так… Следующее распределение — Россия, век ХIХ. Время есть, отдохни, подумай. Я придирчиво смотрела в зеркало. Под глазами тени, взгляд томный, меланхолический, кожа… Как назвал этот оттенок князь? Петербургские сумерки. Ах, как хорошо сказал! Разведённый уксус — чудесное средство. Интересно, Гончарова пользуется им? Наверняка. Какая у неё талия — пятнадцать дюймов. Совершенство! У меня шестнадцать — осталось чуточку. С тех пор как стала принимать уксус, я сильно похудела. Все диву даются. А папенька… Oh, mon cher papa!1 Докторов взбаламутил — не чахотка ли. Я хмыкнула. В глазах снова потемнело. Ничего, обмороки — нынче в моде. На этот случай я держала под рукой колокольчик. Позвонила. В комнату вбежала Груня. — Чего изволите, барышня? У Груши лицо румяное, круглое. Когда-то и мои щёки напоминали тугие красные яблоки — mauvais ton!2 Ненавижу имение! Здесь за лето я становилась похожа на дворовую девку: кожа темнела, щёки наливались… Ни за что больше не стану такой! Лучше умереть! — Расшнуруй корсет. Аграфена смотрела исподлобья. — Опять животом маетесь? Молочка бы… Острая боль раскалённой иглой прошила внутренности. — Делай что велено! — крикнула я, стараясь выдать вопль боли за негодование. Ноги подкосились. Я упала на руки перепуганной Груни. — Барышня, — лепетала она — простите, Христа ради! Я ж не со зла! Она рвала крючки на моём платье, пытаясь добраться до шнуровки корсета… Хронос сидел на люстре. По своему обыкновению, грыз ноготь. — Ты… ты! — скулила я, кружа над распростёртым телом. — Я столько вынесла, чтобы стать совершенством! Хранитель не слушал. — Прободение, внутреннее кровотечение, — констатировал он. — А какие впереди были годы… — Он понурился. — Пошли, горе моё. Следующая станция — ХХI век. Может, там тебя осенит. Хотя… Анорексия, каблуки-шпильки… И наледь на ступенях. Где уж тут… Я потащилась за Хроносом. Было чертовски обидно. Этот изувер уже назначил мне будущую судьбу. Опять скоротечную и мучительную. Собака! — Совершенствоваться, — ворчала я. — Не угнаться за твоими идеалами. То с жиру лопайся, то голодом сиди, то волосья выщипывай, то дышать в корсете не моги. А что теперь, на ходулях ковыляй?! Хранитель резко обернулся. — Н-ну? — вопросил он с нажимом. — Да белиберда всё это! — Я взбесилась. — Чего ради?! Где оно, совершенство твоё?! Хронос расплылся в улыбке. — Хороший вопрос. Растёшь! Я ничего не поняла, но хранитель был явно доволен. Значит, копать будем здесь. Надеюсь, пары веков мне хватит? 1 – мой дорогой папа (фр.) 2 – дурной тон (фр.)
Возвращение саксофона
Сомов шагал вдоль китайской стены из гигантских стеллажей. Как он попал сюда? Только что пытался распахнуть слабеющими руками окно в кабинете и вдруг… Миллионы книг. Десятки, сотни миллионов. Пряный дух библиотечных хранилищ — им легко захлебнуться. Сомов не понимал, что происходит, но был убеждён — идти надо. Точнее, ноги сами несли к растекающемуся в бархатистом сумраке световому пятну. Оно манило, обещало конец долгого пути, уют и покой.
Приблизившись, Фёдор Алексеевич был разочарован — обычная лампа. Зеленоватый абажур, матовое стекло. Зато стол, на котором она стояла, заслуживал внимания. Похожие доктор видел разве что в домах-музеях, где бывал пару раз, покорившись воле жены помешанной на русской литературе ХIХ века. Лицо человека, сидящего за столом, казалось смутно знакомым: вытянутое, с крупным носом и высоким лбом. Оно выглядело бы грубоватым, не лучись серые глаза доброжелательством и участием. Мелькнула даже мысль — не этот ли свет вёл сквозь пахнущий пылью тревожный полумрак.
Человек встал, шагнул навстречу, протянул руку.