АСКЕТ

— Читал, — с вызовом бросил Сомов. — Пусть вакцину изобрету не я, но я задам направление.

— За деревьями не видим леса, — огорчённо пробормотал Мастер и принялся испарять пером строки.

Оценив итог, Сомов едва не задохнулся от негодования.

— Я же уехал из Сосновки с Ольгой, у нас родился наш Вовка… Куда вы дели моего внука?!

— Вы забыли, что когда-то оперировали девочку с перитонитом, ставшую, спустя годы, женой вашего сына.

— Как я могу забыть! — возмутился Сомов. — Невестка всё же! Кстати, первая полостная операция в моей больнице!

— Какой больнице? — редактор прищурился.

— Мой стационар в пять коек спас сотни жизней! До меня там даже медпункта не было! Помню ваши «Записки юного врача»! Поверьте, коллега, во второй половине ХХ века дела вдали от центров обстояли немногим лучше! Мракобесие и невежество. Народное целительство — навоз на открытые раны, сахар в родовых путях «чтобы дитё выманить»… Чудовищно! Я обил десятки чиновничьих порогов, клянчил средства, выпрашивал кадры… Чего стоило безусому мальчишке заслужить доверие местных! А вы — какая больни-и-ица! — Фёдор Алексеевич чувствовал, что вот-вот сорвётся, но остановиться не мог.

Булгаков смотрел сочувственно.

— Не хотел вас обидеть. Лишь напомнил, что, если вы уедете из Сосновки, стационара не будет. Никогда, учитывая, что распределение упразднено, а по своей воле в глушь… сами понимаете. Да и хватка не та. Кто станет ночевать, кроме вас, на крыльце Облздравотдела, выбивая препараты для сельской клиники? Что же касается оперированной девочки, счёт шёл на минуты. До райцентра бы не довезли. Так что и внук ваш… увы. Другая невестка — другие внуки. — Булгаков цепко глянул в зрачки собеседнику.

Сомов понурился.

— Я вспоминаю сейчас десятки случаев, когда везти больного в райцентр значило бы убить. Среди них немало близких мне людей. Их тоже нет в исправленном варианте. Теперь понял, почему. Но из каких соображений вы отняли у меня одну из немногих радостей — рыбалку? Лишили… — Доктор мучительно искал слова, пытаясь описать неописуемое, и впервые жалел, что давно перестал читать что-то, помимо специальной литературы. — Представьте, один на один с рассветом. Словно в целом мире больше никого. Словно сам должен этот мир создать. Не умею сказать красиво, простите. Разве, живя в столице, я не могу остаться рыбаком?

— Можете, но не захотите. Другой ритм, другое окружение и мироощущение. Вы сам другой. В том варианте реальности, что вы нарисовали, единение с миром вы ощутите, отдавшись иным радостям. Что получали в этой жизни, сидя с удочкой, в другой подарит саксофон.

— Саксофон… — проворчал Сомов.

Сердце вдруг сжалось. Как мало слушал он саксофон при жизни. А ведь щемило в груди от его надрывного плача, непредсказуемых эскапад и необъяснимой тоски, какая ни с чего нападает иногда в октябрьские сумерки. Не хватало времени. А потом время кончилось. Просто оборвалось, когда открывал окно, чтобы глотнуть ускользающий кислород. Он так и не успел сделать многое из того, что планировал. Или не планировал, но что окликало из забытых наутро снов.

— Фёдор Алексеевич, — Булгаков тревожно кивнул на почти опустевшую колбу «капельницы».

Сомов вздрогнул.

— Позвольте исходный текст.

Получив книгу, он торопливо нацарапал что-то в финале повествования. В это мгновение послышалось короткоеплим  — упала последняя капля.
Мастер открыл переданный ему том. После завершающей точки кошмарным почерком старого врача два слова — продолжение следует. Они всплыли в памяти Сомова из тех лет, когда он почитывал «Роман-газету», означали — ещё не конец, впереди много важного, интересного, может статься, главное.
Брови Булгакова поползли вверх.

— Похоже, счастливый вы человек, Фёдор Алексеевич…

***

— Клиническая смерть около семи минут. Сейчас пациент в сознании. Пульс пятьдесят четыре слабого наполнения. Динамика положительная, — бубнил молоденький реаниматолог.

Медсестра фиксировала данные, кидая на юного эскулапа обожающие взгляды. Тот сконфузился и, отвернувшись, спросил неубедительным баском:

— Больной, вам что-нибудь нужно?

— Саксофон…— промямлил Сомов и улыбнулся.

Воля мертвых

Входя в двери хосписа, как ни старался, тягостной горечи я не испытывал. К стыду своему, вынужден признать — меня обуревало лишь любопытство и нехорошая меркантильная благодарность. С другой стороны, покажите, кто не испытал бы радость, свались ему нежданно-негаданно на голову наследство — великолепная четырёхкомнатная квартира в центре столицы. Стоит добавить, что последние десять лет я непрестанно мыкался по съёмным комнатушкам. В мою жизнь прочно вошло слово «бывшая» — бывшая жена, бывшая квартира… Даже дочь, повзрослев, отдалилась и стала, воспоминанием о том пухленьком ласковом котёнке, с которым мне разрешалось в выходные прогуляться в парке и съесть по мороженому.
И вот судьба изволила улыбнуться в мою сторону. Звонок. Равнодушный голос нотариуса, известившего, что некий родственник напоследок желает меня осчастливить. Неужели и я брошу, наконец, якорь? Ноги снова обретут почву в виде поскрипывающих под ними половиц. Моих половиц! В моей квартире! Мнилось, что, обзаведясь углом, я избавлюсь и от преследующего меня словечка — бывшая. Всё станет настоящим.

Я всматривался в лежащий на кровати скелет. Кожа жёлтая, пергаментная. Дыхание надсадное, с хрипом. Нет, черты престарелого родича были мне незнакомы, как и его имя. Я присел на край стула, стоящего у изголовья и коснулся иссохшего запястья. Не терпелось узнать, что заставило этого человека вспомнить обо мне. Вспомнить теперь, когда детдомовское детство давно позади. Когда привык думать, что истоки мои выжжены безвозвратно.

— Аристарх Осипович, — негромко позвал я, с трудом припоминая замысловатое имя-отчество.

— Он вас не слышит. — Сопровождающая меня медсестра смотрела строго. — В беспамятстве третий день. Что ж вы так долго… — В голосе звякнул укор.

— Работа, — коротко объяснил я.

— Он вас ждал. Что-то хотел сказать. Ручку давали, чтобы написал. Отказался. Видно, личное. Так и… — Сестричка грустно кивнула на умирающего. — Сгорел. Рак гортани.

Внезапно рука старика под моей ладонью дёрнулась. Я отпрянул. Сухие веки приоткрылись и из предсмертной мути на меня глянули выцветшие глаза. Клянусь, этот взгляд из-за Рубикона был осмысленным! Аристарх Осипович захрипел, точно силился что-то выговорить. Морщинистые, изуродованные артритом пальцы беспомощно задрожали.

— Что с ним? — Я обернулся на медсестру.

— Видимо, боли, — откликнулась она. — Пора укол делать.

После инъекции несчастный, действительно, затих. Глаза снова закрылись. Он задышал спокойнее.
Когда я выходил, меня всё ещё преследовал тот пронзивший раздел между явью и небытием взгляд. Терзало мучительное дежа вю — где-то в глубине подсознания тлела зыбкая искорка узнавания. Вспыхивала и тут же гасла, оставляя после себя удушливый чад вопросов без ответа. Что пытался сказать старик, вырвавшись на мгновение из темноты? Нет, не про укол. Это я знал точно.