— Ты же знал… — пронёсся в голове старческий стон. — Один ты знал… И забыл!
Нет, я не забыл. Забил. Забил неистовыми усилиями тот лаз в прошлое. Завалил всяким хламом: чьими-то равнодушными лицами, сиюминутными встречами, дурацкой суетой и мимолётными радостями. Излечился. Иначе не смог бы жить.
А сейчас, глядя в огнедышащую пустоту, вспомнил.
***
Бабушка говорила, что мама всё время со мной. Это была неправда. Как мама может быть на небе и в то же время рядом? Конечно, бабушка врала! Но я не спорил. Я любил бабушку. Про отца она ничего не рассказывала. Как-то Юрка объяснил, что отцы бывают не у всех. А вот это чистая правда! У меня отца сроду не было. Если честно, меня все эти обстоятельства мало заботили. Очень трудно грустить о тех, кого никогда не видел.
Помню, как-то раз долго будил бабушку. Очень долго. Очень-очень. Она не просыпалась, а мне хотелось есть. Потом была ночь и темно. Бабушка не встала и не зажгла свет. Я испугался и выскочил на балкон. На улице были фонари и не так страшно. Но я всё равно ревел. Чувствовал — что-то не так. Объяснить не мог, но в животе было холодно и тошно, кожу покалывали малюсенькие иголочки. Так иногда случалось. Например, когда представлял, что бабушка может забыть меня посреди городской толкотни. Забыть и никогда больше не вспомнить. Я ревел так, что не слышал, как кто-то выбил входную дверь.
Потом в нашей квартире было много людей. Я проснулся, а люди всё не уходили. Они не улыбались. Даже соседка тётка Матрёна не смеялась и не делала мне глупую «козу». Она плакала, и рот у неё растягивался ужасно некрасиво. Бабушка снова ко мне не вышла. Я пошёл с тёткой Матрёной.
Несколько дней бабушку не видел. Из разговора Матрёны по телефону узнал, что бабушку будут клир… кримни… Очень трудное слово. В общем, бабушка сильно занята и ей не до меня. Было обидно, и я опять ревел.
Выйдя во двор, я поделился бедой с Юркой. Тогда-то он мне и объяснил — бабушку сожгут. Я ему не поверил.
Однажды старшие ребята отняли у воображалы Люськи куклу. Куклу бросили в костёр. Она почернела, резиновые руки и ноги стали подтаивать, как мороженое, и скоро превратились в бесформенные вонючие сгустки. Голова у куклы пузырилась и растекалась грязной лужей. Люська выла так, словно жгли её. Я тогда ушёл, потому что стекающее кукольное лицо — это было неправильно и страшно.
Но чтобы такое происходило с людьми… Нет, я Юрке не поверил.
Утром тётка Матрёна нарядила меня в мой лучший костюм, и мы куда-то поехали. В большой комнате стояли красиво одетые люди. Все в чёрном. Казалось, они собрались поиграть в грачей. Я старался держаться поближе к Матрёне и соседям, потому что других не знал.
Они долго что-то говорили по очереди. Было скучно. Я разглядывал узкую коробку на длинном столе. Там продолжала спать бабушка. Я пытался подбежать к ней, но меня не пустили. Разрешили только поцеловать, а будить не позволили. Коробка стояла на каких-то рельсах. Потом её закрыли, крышку прибили, и коробка поехала. Сначала я хотел тоже покататься на смешной железной дороге, но потом…
Тяжёлая заслонка поднималась медленно. За ней жила пустота. Там вообще ничего не было — ни воздуха, ни света, ни звуков… Вдруг я понял, что из этой пустоты бабушка не вернётся. Совсем-совсем никогда! Это было хуже, чем даже быть забытым посреди города. Если бы она забыла меня, я хотя бы знал, что она где-то есть. А за этой заслонкой она исчезнет навсегда, растворится в темноте, станет чем-то чёрным и ужасным, совсем не похожим на себя. Я вспомнил куклу — комок смешенной с сажей резины не смог бы стать прежней куклой.
Все эти знания свалились на меня так внезапно, что я завопил от страха. В то же мгновение взвыло чудовище, поглотившее коробку, где спала бабушка. Оно гудело низко и монотонно. Я ясно слышал, как в его вой вплетались истошные вопли каких-то людей. Среди них я узнал крик бабушки. Они горели. Я чувствовал жар, каким-то внутренним зрением видел извивающиеся тела, плавящиеся руки и ноги, растекающиеся лица… За железной заслонкой сгорал попавший в беспощадную огненную пустоту мир. Было в этом что-то чудовищно неправильное. Я не мог понять что, но уходить мир должен был как-то иначе.
Все вокруг стояли и молчали. На их лицах ужаса не было. Была печаль и покорность. И это тоже было неправильно! Лишь на одном я увидел безумный, бурлящий страх. Незнакомый мужчина с прозрачными глазами. Я вырвался из рук тётки Матрёны и кинулся к нему. Только он мог сейчас понять меня и разделить этот кошмар наяву. Внять моим бессвязным крикам. Точно в целом свете больше не осталось живых людей. Он внимательно посмотрел на меня своими застывшими глазами. Смотрел долго. Словно читал… И отвернулся. Мир сгорел окончательно.
Потом был детдом. Вопреки расхожему мнению, мне там нравилось. Всегда многолюдно и шумно. Можно было забыться и не вспоминать, что мир способен каждую минуту сгореть и расплавиться. Плохо было только ночью. Точнее, сначала было очень здорово — приходила бабушка и брала меня на руки. Я прижимался лбом к её тёплой груди и почему-то плакал. Вдруг накатывало чувство, что в моей наполненной голосами и лицами жизни чего-то не хватает. Не понять чего, может быть, запаха корицы, исходящего от её платья. Я плакал, но мне было хорошо.
Вдруг тепло начинало раскаляться. Аромат корицы внезапно напитывался терпким духом жжёной резины. Я поднимал голову и смотрел, как покрывается тёмно-коричневой коркой бабушкина кожа. Страшным факелом пылали волосы. Текли по лбу плавящиеся гребни. Я срывался с её тлеющих колен и несся прочь. Но куда бы ни бежал, куда бы ни прятался, всюду слышал за спиной её приближающиеся шаги и запах горелой плоти. Стоило оглянуться, из темноты надвигалась чёрная, окутанная языками пламени фигура. Обугленный остов не мог быть моей бабушкой.
— Андрюша-а-а! — В этом стоне мне слышался гуд за проклятой заслонкой.
Утром меня находили в самых неожиданных местах: в шкафах и в подсобке, где хранились вёдра и мётлы; в ванне, накрытым старыми одеялами и в коробе с грязным бельём. На лице, плечах, груди и спине алели свежие ожоги. Как раз там, куда целовала меня бабушка. Где касались меня обгоревшие пальцы, пытаясь приласкать и обнять.
Я не мог понять, откуда она приходит. Но однажды, когда подрос, меня назначили дежурным по столовой. Очень гордясь полученными полномочиями, я втащил на кухню ворох убранной со столов посуды. Повариха тётя Катя как раз закрывала дверцу духовки, где схватывались румяной корочкой печёные яблоки… И я увидел её — мою сгоревшую в огненной пустоте бабушку. Она смотрела в упор раскалёнными, выкатившимися из орбит глазами. По левой щеке до самого подбородка тянулась багровая трещина. Края её от жара скручивались, как листы горящей бумаги, чернели, осыпались белёсым пеплом. Кожа лопалась, испещряя лицо глубокими кровавыми ранами.
— Андрюша-а-а, — поманила она меня пылающей рукой. Левый глаз вскипел и выстрелил на дверцу духовки багряной жижей, потёк, оставив на лице тёмный провал глазницы…
Теперь я знал, откуда она приходит. Знал, что в каждом доме есть ход в ужасный мир огненной пустоты. В нём сгорают люди и куклы, плавится время и пространство. Он бесконечен и неумолим. Его можно увидеть, стоит заглянуть в чёрный зев дровяной топки или газовой духовки, открыв дверцу буржуйки или всмотревшись в окошко СВЧ-печи.
***
— Ты вспомнил! — В дверцу ударила вспухшая пузырями ожогов рука. Лишённая кожи, похожая на кусок запечённого мяса, ладонь прижалась к стеклу. — Ты знал, ты помнил! И ты всё равно сжёг меня.