— Люди же! — пискнула я, пытаясь удержать остатки разума. Хотя бы одного на двоих. Разум безмолвствовал.
Моё лицо нырнуло в шелковистый сумрак пахнущих сигаретным дымом и полынью волос. Али мыл голову полынным шампунем. Стоит мне попасть в заросли этих горьких трав, сердце начинает стучать шаманским бубном. Голова закружилась. Тук-тук — билось в горле сердце. Та-там-та-там — отзывались колёса.
Перед моими глазами высокий смуглый лоб. К нему прилипла влажная смоляная прядь. Кожа на моей шее живёт какой-то своей, отдельной от меня жизнью. Она вздрагивает от его дыхания. Брызги расплавленного олова — касание губ. Всплески света сквозь окно. Они мечутся по стенам, выхватывая из темноты то вздымающиеся плечи Али, то, как в замедленной съёмке, падающее на пол одеяло, то вспыхивающую лунным блеском скобу. Искры ускользающих фонарей отражаются в капельках на его лбу. Весь мир, несущийся мимо, я вижу сейчас отражённым в этих капельках. Не хочу видеть этот мир иначе.
Под его пальцами оживает кожа на бедре. Сжимается от нежности. На животе. Расплавленное олово стекает на грудь. Кончик языка гонит лаву по моей выгнутой шее, по отзывчивым, точно лишившимся кожи, соскам, по покрывающемуся мурашками животу. Тело больше не подчиняется мне. Оно принадлежит его большим, таким уютным ладоням. Тук-тук. Та-там-та-там.
Женщина в любви похожа на открывающего глаза котёнка. Мир раздвигается. Он наполняется не только цветом, но и обретает новое звучание. Теперь это не те грубые звуки, именуемые человеческой речью. Они тоже срываются с губ, но не словами, а дыханием, стоном, древним, как небесная сфера шёпотом. Шёпот этот не остановят языковые преграды. Он понятен любому живому существу на этой маленькой планете. На таком языке говорит ребёнок со своим плюшевым мишкой; мать с долгожданным первенцем; мужчина и женщина, нашедшие друг друга среди миллиардов чужих лиц.
Мышцы Али стали твёрдыми, шея напряглась. Прижимаюсь к этому монолиту. Чувствую, что защищена горячей и такой надёжной стеной от всех бед, разлук и боли. Я обхватываю свою «стену», врастаю в неё всем телом, становлюсь барельефом на ней, вдыхаю её полынно-дымный аромат. Тук-тук-тук, та-там-та-там, туктуктук-татамтатам…
БАХ! ДЗЫ-Ы-Ы-ЫНЬ!!!
Что-то звенит, падает…
— Блин!!! — Алибек растерянно уставился на меня. Глаза, как у изумлённого пекинеса. Потёр затылок. — Надо было столик поднять!
С пола злорадно сверкнул упавший стакан. Ложки, вилки и нож раскинулись вокруг веером. Али притиснулся ртом к моему уху.
— А храпа-то я давно не слышу…
— ТикАем? — поинтересовалась я, чувствуя что холодею.
Наивно надеясь на спасительный полумрак, мы сползли с полки и, поправляя на ходу, растерзанную одёжку, просочились в тамбур. Там на нас напала истерика. Давясь хохотом, мы метнулись подальше от мирно спящих дверей.
Вагон-ресторан в этот час был почти пуст, поэтому нас выдворять не стали. А стоило бы. Я восседала на барном стуле, расправив «павлиний хвост» лёгкого пеньюара. Алибек чаровал немногочисленную публику растянутой «спальной» футболкой и спортивными штанами с неизбывными пузырями на коленях. Их он величал дорожно-пижамными. Невдалеке за столиком бармен считал выручку и косился на двух сумасшедших, которым вздумалось распивать чай в полтретьего ночи, да ещё в таком непотребном виде. Мы рыдали от смеха, роняя то и дело головы на плечи друг друга.
— Точно слышал, что они не спят?
— Потом уже дошло. Как столик забодал, так и прояснилось.
— Кошмар!
Мы взвыли. Бармен многозначительно кашлянул.
— Зря поил соседей, не подействовало! — Али вытер выступившие слёзы.
Когда мы подходили к купе, до нас донеслось сопение, кряхтение, приглушённый шёпот. Ошибки быть не могло.
— Кхм! — подал сигнал Алибек и навострил уши.
За дверями что-то грохнуло, зашикало, запаниковало.
БЗДЫНЬ! БУМ!
— 1:1, — расплылась я в улыбке.
Мы с чистой совестью влезли в купе. Я успела заметить во мраке массивную тень Петра Николаевича карабкающуюся на верхнюю полку. Все распределились по своим спальным местам. Колёса затянули колыбельную — та-там-та-там.
Ранним утром мы прощались с попутчиками. Наталья напевала: «Оди-и-ин раз в год сады цвету-у-ут…». Пётр деловито суетился вокруг чемоданов.
— Хозяин! — Наталья пригладила лихо вздыбленные остатки шевелюры мужа. — На-ка, возьми. Будете нас вспоминать, — она пихнула Алибеку в руки пол-литровую банку варенья. — Сама варила! Внукам гостинцы везём.
— Спасибо, — Али погладил банку, точно это был птенец. — А у нас нет ничего… Хотя, постойте! — Он расстегнул дорожную сумку и выудил оттуда пару кокотниц. — В них получается самый вкусный жульен. Это вам от нас.
Мы помогли нашим соседям вытащить чемоданы на перрон. Чемоданы были неподъёмные. Видимо, доверху набиты гостинцами. К супругам подскочил носильщик и погрузил багаж на тележку. Пётр Николаевич обхватил жену за необъятную талию, и они дружно засеменили за шустрым носильщиком.
Все наши беды проистекают от невозможности быть одинокими
(Жан де Лабрюйер)
Пьяненький мужичок рывком распахнул дверцу, заглянул в кабину и отпрянул.
— Баба! — с хмельной откровенностью поразился он.
Рая мрачно хмыкнула. К этому восклицанию она давно привыкла.
— Куда тебе?
— В Белую гору, — послушно сообщил мужик, видя, что его реплика осталась без ответа.
— Садись.
Иваныч, напарник Раи, поворочался на полке, всхрапнул, но не проснулся. Восемь часов за баранкой — не до изысков, падаешь и отрубаешься. А коль хлопанье дверьми или там радио на полную катушку мешает, знать, не больно-то и спать хотел. Милости просим на водительский трон. Такова была установка Иваныча, и Раиса в первый же год совместной работы убедилась в его правоте. Раньше она просыпалась, стоило мужу заворочаться рядом.
Мужик, кряхтя, ввалился в кабину огромного автопоезда. Угнездившись, он немного подумал и протянул Раисе грязноватую, жёсткую руку.
— Лёха, — представился он.
— Рая.
Вообще-то инструкция и Иваныч не одобряли случайных попутчиков. Сколько водил полегло из-за своей сердобольности или от копеечной алчности. Но Раиса верила —она за долю секунды определит, чего ожидать от голосующего на обочине. Попутчик ей был необходим. И именно случайный. Пока криминальные форс-мажоры, действительно, её миновали. Разве что несколько неприличных предложений. Да и те только на коротких перегонах, когда рядом не было сердитого усача Иваныча. При нём даже отъявленные Казановы вели себя кротко. Видно, не сомневались в его безукоризненном владении каким-нибудь разводным ключом, запрятанным под сидение.
— Мать у меня там, — по-деревенски словоохотливо начал пассажир. — Приболела. Наведаться надо. Я молоко развожу. Сам бы метнулся, да Палыч у нас… Такой су… бл… — Лёха рубанул ладонью воздух, но покосившись на узкоплечего водилу, обуздал красноречие. Одно дело материться при своих бабах, другое — при такой, в чьих руках хренова туча тонн скользит покорными детскими салазками. — Попроведаю и назад, — закончил он объяснение, оставив за бортом подлюку Палыча.