— Мне бы вот… это, — она смущённо потупилась. Что ей было нужно, я знала.
— Опять пенсию на кошек спустила? — накинулась я на неё, вымещая заодно и недовольство несвоевременным визитом. Она виновато вздохнула.
Маня была для всего подъезда чем-то вроде индульгенции. Её жалели той брезгливой жалостью, которую обычно испытывают к грязным немощным старикам, просящим подаяния в подземных переходах. Маню подкармливали, отдавали ей старые вещи, ссужали десяткой-другой. Милосердие возвышает и наполняет чувством собственной значимости. К тому же лучше помочь блаженной, чем бросать мелочь в растерзанные шапки незнакомых бомжей. Пропьют, и, выходит, деньги твои пошли не на доброе дело, а совсем наоборот. Маню ни разу пьяной не видели. У неё была другая зависимость. Получив купюру, она шла на рынок и покупала там мелкую рыбёшку. Потом усаживалась во дворе на скамейку, раскладывала добычу на бумажке и принималась созывать окрестных кошек. Эта странность появилась у неё давно, когда схоронила мужа, буяна и алкоголика.
Моя непрошенная гостья переминалась с ноги на ногу и теребила полу заношенного фланелевого халата.
— Сольцы бы мне…
Я метнулась на кухню, насыпала в баночку из-под горчицы немного соли. На обратном пути выудила из сумочки кошелёк. Сунув в дрожащую руку сотенную, пристрожилась:
— Да не спускай всё на рыбу! Суповых пакетов купи.
Она просияла.
— Я куриный люблю!
— Ну, вот и купи куриный.
— А Толик у меня борщик уважал… такой, чтоб ложка стояла.
— Маня, мне некогда.
— Да, да… — она засуетилась, повернулась к двери. Вдруг оглянулась и поспешно добавила. — А Вася, как пить начал, так супчик и … не того. Сердился даже. Ему на вино надо.
— Маня! — Звук подъезжающей машины привёл меня в панику. Перед Валерием я должна предстать царевной, а не лягушкой.
— Ты не думай, он хороший был, пока не запил, — взялась оправдывать усопшего супруга Маня. — Это Толика, сыночка нашего, как посадили… а он и не виноватый…
Я захлопнула дверь, но Маня всё продолжала что-то бормотать, стоя на лестничной площадке.
Спустя полтора часа позвонил Валерий. Приглушённым голосом сообщил, что приехала тёща. Я едва разбирала слова из-за громкого шипения воды. Когда он звонил из дома, всегда включал краны в ванной. И всегда говорил шёпотом, если сообщал об очередной отсрочке важного разговора с женой.
Холодно. Новое платье без рукавов сидит идеально, но накинуть сверху кофту невозможно, дешёвая ткань сразу мнётся. Присесть в нём и то нельзя. Теперь можно даже прилечь. Пышная, обильно удобренная лаком причёска тоже не нужна. Какая разница, в каком виде жевать чипсы, сидя перед телевизором. Я налила горячего чая, натянула толстые носки и завернулась в плед. Сколько времени нужно женщине, чтобы понять — ничего не изменится. Жизнь так и будет складываться из шипения воды в телефонной трубке, виноватого шёпота и физиономий на экране, вместо родных глаз напротив. Мне понадобилось, ни много ни мало, четыре года.
Иссушающая жалость к себе пока не накрыла. Я пребывала в нулевой стадии женского горя — ступор. На этом этапе ни мыслей, ни слёз парализованное сознание предоставить не в силах. Его надо привести в себя: вслух перечислить все обиды, надавить жалобными фразами на болевые точки, вспенить в памяти одинокие вечера. Набрала телефон Верки. Её сыну грозила тройка в четверти по русскому языку. Этого она допустить не могла и упорно гоняла сейчас отпрыска по правилам правописания. У Маринки случилось стихийное бедствие — годовой отчёт. Старинный дружок Ромка зависал в гей-чате и не мог выделить время на телефонный разговор, поскольку в кои-то веки отыскал в безликой «паутине» интересного собеседника.
Ступор начал сковывать уже и на физическом уровне. Занемели губы, судорогой подёргивались мышцы живота. Я встала. Принялась бесцельно слоняться по комнате. Почему я не пью водку?! Наверно, сейчас бы выпила…Ноги поднесли меня к чернеющему зимним вечером окну.
Тусклый фонарь под козырьком подъезда вяло лил муть света на скамью у крыльца. На ней сидела Маня. Она что-то оживлённо говорила, размахивала руками, запрокидывала голову в жутковатом, никому не адресованном, смехе. Присмотревшись, я разглядела рядом с ней облезлого тощего кота. Он жадно поглощал разложенную перед его носом рыбёшку. Иногда Маня касалась вздыбленной в ажиотаже пиршества кошачьей спины, точно пытаясь привлечь внимание. Кот насторожённо косился на неё. Этого ей было достаточно, чтобы продолжать повествование.
Мои мысли начали оттаивать. Первая из них — мятые полтинники вовсе не то, зачем стучалась в наши двери Маня.
КОНЬ И ТРЕПЕТНАЯ ЛАНЬ
— Премьера близится! — прогудел он над моим покрасневшим от злости ухом. Я подпрыгнула от неожиданности, растеряв остатки былого гламурного имиджа.
— Нас как-то больше интересует противопожарная безопасность! — огрызнулась я, чтобы не задавался.
Не люблю актёрскую братию. Храм, служение — так начинаются их оргии в стенах этого самого лицедейского «храма». Чем всё заканчивается, помнят разве что рабочие сцены — ребята вероятно, не столь утончённые, но способные сколотить дворец из пары списанных колченогих стульев.
— Искусство нынче не в честИ, — уныло констатировал Гоша, но продолжил выситься рядом. — Имею ли надежду пригласить вас?
Его благолепные реплики стали утомлять. В редакции меня ждали с минуты на минуту, а операторишка всё ещё с трудом отличал кнопку Rec от велосипеда. Объективом Вася размахивал, точно флагом на первомайской демонстрации. Это грозило явить монтажёру не добротный исходник для социально значимого репортажа, а экспериментальный ролик в стиле «динамическая камера». «Колбасу» по-нашему, короче говоря. Какой-нибудь укуренный выпускник ВГИКа непременно оценил бы столь экстравагантный подход к огнетушителям и шлангам, но только не наш придирчивый монтажёр Вока. Это он только с виду на хорька в обмороке похож. А как до дела доходит, он ого-го! Но я снова отвлеклась. Люблю я свою работу! Хотя, конечно, порой и как собака палку. Работа работой, а я про высокие чувства речь веду.
Подёрнутые царственной поволокой очи Гоши подвигли меня промычать в ответ:
— Созвонимся…
Как принято писать в титрах, шли годы. Во всяком случае, тех страстей, которыми Гоша умудрился наполнить полгода наших отношений, с лихвой хватило бы на полновесный репертуар какого-нибудь провинциального театрика на пятилетку вперёд. Наши обезумевшие инь и янь влекло друг к другу с той неотвратимостью, с какой любителя пива манит к себе писсуар. И всё же остатком рассудка я понимала, что писсуар — удовольствие минутное. Стоять возле него целый век, пожалуй, не согласится даже самый преданный фанат пенного напитка. Гоша был хорош также в гомеопатических дозах.
Как меня угораздило принять Гошино предложение, одной Мельпомене известно, будь она неладна. Кажется, мой недоделанный Пьеро, был тогда погружён в образ некого султана. Для восточного антуража требовался гарем. На столе валялись обглоданные огрызки рахат-лукума. Луноликая пери, каковой я виделась ему, остервенело возила тряпкой, стирая с полироли пролитый ликёр. Приторно сладкая жижа, от которой у меня слиплись губы и мозги. Пожалуй, то и послужило причиной процедить на Гошино «Тюрчанка милая, ты станешь ли моей?»: